У меня было счастливое детство — идеальное для артистки. Папа считал, что я талантище и все могу, а мама — что я необыкновенная красавица и очень умная девочка. Стоило выйти на сцену, как отец тут же начинал плакать. Так было всегда: и когда я выступала в детской студии при Театре Спесивцева, и когда, уже будучи профессиональной актрисой, играла на прославленных сценах МХАТа, «Ленкома» и «Современника». Папа сидел в зале, большой, под два метра, и плакал от счастья, глядя на дочку.
В кино я попала случайно, в пять лет. И все запахи и звуки съемочной площадки стали для меня частью счастливого детства. Мои родители были светскими людьми. Мама — художница, все девять месяцев ее беременности я посещала вместе с ней Строгановский институт и многому там научилась. Она — восточная красавица с точеной фигурой плюс модница и хохотунья. Папа организовал в Советском Союзе систему повышения квалификации и был фанатом всякой учебы, особенно высшего образования. Однажды поймал во дворе дворника и всерьез стал убеждать, что видит в нем огромный потенциал. Помог ему поступить в институт, в итоге тот стал доктором наук. Столько благодарностей со всего бывшего Союза, сколько получал отец, можно увидеть только у народных артистов.
Он был настоящий русак, красавец, внешне похожий на актера Столярова, с такой же ослепительной белоснежной улыбкой. Его мама пела вместе с Риной Зеленой в Зеленом театре, пока не вышла замуж. Сам он потрясающе исполнял романсы и арии. Его приняли в Школу-студию МХАТ без экзаменов, сразу на второй курс, но он там не стал учиться. Многие режиссеры просили отца сняться в их фильмах хотя бы в эпизоде.
У родителей был большой круг общения. И хотя они далеки от мира кино, дружили с людьми искусства, например с Аркановым, Гориным, со знаменитым коллекционером Костаки. Однажды мы пришли в гости к Аркановым, там сидели Лидия Шукшина с дочками. Пока взрослые общались за столом, мы с девочками взяли из холодильника яйца, отправились на балкон, и как ни уговаривал нас благоразумный Вася Арканов утихомириться, пока не кончились «боеприпасы», не успокоились. Расстреляли довольно много проезжающих машин. Ну вот надо было быть такими дураками! А ведь были уже не маленькими.
Взрослые так ничего и не узнали: Васечка нас не выдал, потому что был и остается настоящим джентльменом.
Лидия Шукшина, завороженная мамиными убедительными рассказами о девочке, умнице-красавице, сказала, что режиссер Николай Александрович ищет для детского музыкального фильма героиню — как раз такую. На другой день мне позвонили и позвали на пробы. И я сыграла свою первую главную роль в картине «Дело за тобой». До сих пор называю Шукшину моей крестной в кино.
Съемки проходили летом под Симферополем, папа сдал меня на руки чудесной женщине-реквизитору, которая за мной приглядывала. Не будем забывать, что это была середина восьмидесятых со всеми вытекающими бытовыми «прелестями». Я познала курс выживания в киноэкспедиции. Особенно трогательно — как варить вермишель кипятильником, обмотав его марлей.
После этих съемок у меня стали появляться другие предложения. И я перевелась в знаменитую вечернюю школу в арке гостиницы «Минск», в ней учились дети творческих профессий. Это был оазис свободы! После окончания школы подала документы во ВГИК.
Курс набирал Сергей Бондарчук. Я прошла все туры, кроме видеопроб. Конечно, сильно расстроилась и с формулировкой «некиногеничная» пошла... в соседнее здание Киностудии имени Горького, где снялась в трех фильмах. В тот год я пробовалась во все театральные вузы. Родители были знакомы с Ширвиндтом, и дядя Шура поставил мне потрясающий яркий номер. Я читала стихи Саши Черного в жанре эксцентрики, это было настоящее новаторство в искусстве. Он считал, что у меня есть комедийный талант и я должна показать себя яркой и характерной. Но ни одна приемная комиссия наших трудов не оценила. Одним словом, меня не приняли ни в ГИТИС, ни в «Щуку», ни даже в «Щепку». И в ожидании нового поступления я продолжала сниматься.
В шестнадцать лет меня пригласили в фильм Василия Пичула «Хочу тебе сказать...». Это был очень важный опыт сотрудничества с профессиональными актерами: мою маму играла Татьяна Васильева, а друга — Вася Мищенко. Несмотря на всю свою младенческую наглость, поняла, что надо учиться профессии. Но остановиться не получалось — предложений было много и все интересные. Никита Тягунов, который позже снял нашумевший фильм «Нога», утвердил на главную роль в картину «Ваша дочь Александра». Наш дуэт с Антоном Табаковым оказался удивительно гармоничным, он — прекрасный актер, с ним было легко. Мы в этом фильме играем как дышим! Как интересно Бог вышивает узоры судьбы: я снималась с Антоном и не знала еще, что буду учиться у его отца.
Табаков. У каждого человека бывает в жизни встреча с большой буквы. Олег Палыч, светлая ему память... И действительно, память о нем светлая. Чем больше проходит времени, тем понятнее и ценнее для меня его уроки — мастера и человека. Как на переводной картинке в воде проявляется ценность того, что он говорил и делал...
Мое знакомство с Табаковым произошло на улице около Школы-студии в Камергерском, где я ждала его и поймала. Не успев со съемок на туры, хотела попросить меня прослушать. Познакомившись со всеми театральными училищами, поняла, что хочу учиться только во МХАТе. А тут Олег Палыч набирал курс. Такая удача: МХАТ и Табаков вместе!
Стою в засаде. Очень храбрая, в голове прокручиваю, что скажу. И вдруг вижу — идет. Ну я, конечно, тут же струхнула, но все равно стала просить допустить меня к экзаменам. Он так с интересом и по-доброму смотрит и говорит, что, к сожалению, прием окончен и ничего сделать не может. Неожиданно для себя я заплакала как клоун в цирке. Мне кажется, я ему даже ботинки намочила. Олег Палыч, не выдержав моих страданий посреди улицы, сказал:
— Хорошо, поступи куда-нибудь, а через год возвращайся, возьму тебя на второй курс.
А ведь видел он только, как я талантливо плакала.
— Это правда? Честное слово?! — спросила, не веря своему счастью.
Не знаю, как удержалась, чтобы его не расцеловать! А ведь Табаков мог через год меня и не вспомнить. Он даже фамилию мою не спросил.
Помчалась в Питер, там экзамены были позже, и поступила на курс к Додину. Лев Абрамович, конечно, режиссер интересный и талантливый, но к детям его подпускать нельзя — любит мучить. И у него там на секту похоже. В общем, если б я втихаря не снималась, точно бы сломалась. Иногда несколько ночей подряд спала в поездах Ленинград — Москва, у меня даже были подружки-проводницы.
От Додина я узнала, что не должна улыбаться, это нехорошо. Дисциплина была жесткая. Для курса были заказаны круглые маленькие табуретки, «таблетки», и мы сидели на них шесть часов подряд, держа прямо спину. Некоторые, засыпая, падали. С занятий выходили около двух ночи, когда уже мосты разводились. Ребята ждали до пяти утра, чтобы добраться до общаги, а к девяти — опять на лекции. Девиз Додина: «Самый лучший актер — у кого температура тридцать девять!»
Через год со слегка расстроенной психикой, зато здорово выполняя двухчасовые этюды с воображаемыми предметами, я уехала к Табакову. И он, как и обещал, взял меня на второй курс. Естественно, прежде должна была показать отрывок.
Школа-студия маленькая, все друг друга знают, как семья. В общем, все желающие пришли посмотреть на новеньких. Я показывала отрывок из пьесы «Стеклянный зверинец» с моим будущим однокурсником. Уговорила его играть без предметов, и все, чем мы пользовались, было воображаемым, включая мебель. Особенно сильное место, когда я снимаю с невидимой этажерки невидимую стеклянную фигурку, даю ее партнеру и вдруг вскрикиваю: «Осторожно, ты разобьешь ее!» Это были настоящие «успех и слава» в одно мгновение... Мхатовцы — интеллигентные ребята. В голос, конечно, никто не ржал, но подтрунивали потом еще долго. Филипп Янковский, однокурсник, все годы учебы издевался, вспоминая мое поступление. Протягивал что-нибудь, а потом в ужасе вскрикивал: «Осторожно, ты разобьешь ее!»
Филя был красив как принц и чем-то похож на молодого Алена Делона. Мы с ним дружили. Я стала его любимой игрушкой, потому что меня легко рассмешить. Янковский — человек с хорошим чувством юмора, а я — благодатный объект для тренировок. Например заходим с ребятами в метро, Филипп мне что-то говорит, от хохота я сажусь прямо на пол. Если это происходило на улице, могла в приступе смеха упасть в сугроб. Мой мучитель стоял рядом и с серьезным лицом просил прощения у прохожих: «Сестренка младшая. Уж такой она уродилась. Простите...» Однажды едем в автобусе. Я смотрю в окно, вдруг он меня окликает. Поворачиваюсь, а Филипп надвинул вязаную шапку на лоб так, что из-под нее уши как локаторы торчат, глаза скошены к носу, слюни текут по подбородку. Ну конечно, я начинаю смеяться до слез.
В спектакле «Матросская тишина» Янковский в одной сцене должен был подарить моей героине что-нибудь на память. Мы сидели на подоконнике, а Филипп делал бровки домиком и говорил: «Да у меня и нет ничего... Ну разве что вот это». И начинал «это» искать в кармане. Каждый раз замирала, готовясь к сюрпризу. Из кармана он с каменным лицом доставал всегда разное: то рубль, то календарик с фотографией своего папы, Олега Янковского, в белом костюме, то кусочек хлеба. Этого было достаточно, чтобы на меня нападал хохотун, хотя долго готовила себя: «Нельзя колоться...»
Но все это было потом. А пока начались занятия в Школе-студии. Первый день, мы ждем Олега Палыча. Все расположились в аудитории, расслабленно обмениваются летними впечатлениями, подкалывают друг друга. После додинской бурсы сижу прямо, держу спину, ноги вместе, ну и улыбаться, само собой, нельзя. Заходит Табаков. Как солнце. Никто не пошевелился, только нестройный радостный хор: «Здрасте, Олег Палыч!» Никакого пафоса. И начинается семейный совет: что делали летом и что собираемся делать дальше. Минут через пятнадцать открывается дверь и входит Филя.
— Олег Павлович, извините! — ласково улыбается он.
От страха даже зажмурилась: сейчас, думаю, Табаков его просто изничтожит. Привыкла, что за провинность жестко наказывают. А он только гостеприимно рукой махнул:
— Привет, Филимон, заходи...
И тут поняла, что я в раю, в раю для артистов. У Табакова началось мое счастье. Мало того что к нему на курс попала, еще и ребята оказались очень сильными: Володя Машков, Женя Миронов, Филипп Янковский, Ира Апексимова, Валера Николаев... Свобода, равенство, братство! Может быть, я особенно остро это чувствовала, потому что пришла от Додина. Не ожидала, что можно постигать профессию не на основе насилия, а на основе любви.
Школа-студия МХАТ тех лет была словно дворянская усадьба, куда летом съезжаются родственники и друзья. И вот как в лучших чеховских традициях, взрослые и дети ставят спектакли, философствуют, придумывают что-то. Обстановка очень легкая, творческая. Скажем, мы могли выдернуть из курилки старшекурсника Мишу Ефремова и уговорить прийти в аудиторию, чтобы помочь нам поставить отрывок. И он, бедный, покорно шел, давал советы. В Ефремова были влюблены все!
Табаков воспитывал в нас не только актера, но и свободного человека. Я долго не могла, например, понять его выражение: «Говорил так, теперь говорю иначе». Это если мы к нему приставали: «Вы же сами говорили об этом совсем по-другому!» А потом сообразила: он учил нас слушать в первую очередь себя и доверять себе. Потому что каждый отвечает только за свои ошибки. Хотел, чтобы мы прислушивались к своему сердцу и совести, а не создавали себе кумиров, за которыми шли бы, как крысы за дудочкой.
Олегу Палычу все пели славу постоянно, а он спокойно к этому относился. Не интриговал, не выслуживался, но при этом его всегда уважали. Учил относиться к профессии не как к служению, а как к работе. Не надо свою душу отдавать или пить кровь близких, потому что ты в образе и работаешь над ролью, не стоит подкладывать жизнь под каток искусства. Не быть актером, а работать: «Я вас научу зарабатывать не только на хлеб с маслом, но еще и с черной икрой».
Его любимое слово — «цеховики»: говорил, что все актеры «братья по цеху». В «Табакерке» не были развиты интриганство или дружба против кого-то. Олег Палыч сам всего добился и нас этому учил: «Просто работай — и получишь все. Только свое, а не чужое».
У Табакова имелась одна смешная черта: он никогда ничего не выбрасывал. Ребята, которые бывали у него дома, рассказывали, что та-а-акое там находили! Типичная гоголевская Коробочка! Он приходил в институт в роскошном костюме и ботинках с красным отливом, они как светофоры были. Посреди башмака шли два залома, глубоких, как горные расщелины. Самая модная модель семидесятых, но их категорически нельзя было выбрасывать!
Он мог с нами и шутить, и дразнить, разбирая роли, иногда обидно нас показывал. Был с нами на равных, но при этом к нему оставалось стопроцентное уважение. Мы никогда Олега Палыча за его спиной не высмеивали, не обсуждали. Абсолютный авторитет.
Табаков создавал нам условия для развития, и все это, как в семье, было безопасно. Мы имели право на ошибки. Но это не отменяло знаменитую табаковскую селекцию. Единственное условие учебы у него — развиваться и двигаться вперед. Застрял на одном месте — не можешь или не хочешь двигаться, тебе неинтересно — прощай! Он обладал удивительным педагогическим даром: видел потенциал. Если из всех современных российских артистов сделать звездное небо, то звезды, открытые Олегом Палычем, будут самыми яркими. У всех его актерских детей есть многоплановость и очень широкий диапазон. И самое главное, никто на него не похож.
Первое время Табаков Женю Миронова не трогал. Он его растил. Потом стал грузить такими сложными отрывками, что можно было просто надорваться. Тот так старался, даже попал в больницу. Но Женя все выдержал и из застенчивого мальчика превратился в большого актера.
А вот Володя Машков был ярким сразу. Крутой! Ходил в кожаной куртке с поднятым воротником, в рубашке, завязанной узлом на животе. Бесспорный лидер! Мачо. С ним никто не спорил и правильно делал. Он был молчуном, но мог так посмотреть, что становилось все понятно без слов. Когда Олег Палыч дал ему роль еврейского старичка в «Матросской тишине», это оказалось шоком для всех. Но как классно он сыграл...
Табаков учил нас профессии не всегда академически. И когда он нам что-то показывал, даже на расстоянии одного метра невозможно было понять, играет или нет.
Однажды на занятиях рассказывает: «Понимаете, в жизни и искусстве очень близко и трагедия, и комедия. Вы должны все, что видите, впитывать и нести в профессию... Вот вчера был на похоронах друга. Его сестра плачет, у нее настоящее горе. И сквозь слезы... — тут вдруг Табаков зарыдал, вначале был красного цвета, потом вишневого, и начал причитать: «Братик ты мой родной! На кого ж ты меня оставил! — а потом, продолжая всхлипывать: — Оградку-то ставьте, ставьте...»
Я подумала, что ему плохо и побежала на вахту вызывать скорую. Меня вернули назад однокурсники. Захожу — Олег Павлович сидит, сморкается в платок и улыбается как ни в чем не бывало: «Рыжая, ты что, поверила?»
На третьем курсе меня собирались отчислить из института за прогулы. Не прилетела на гастроли со съемок, опоздав с самолета на самолет. Роль была маленькой, меня заменили, но было все равно ужасно стыдно, что подвела «цех». Помню, Володя Машков — совесть нашего курса — собрал ребят. И все пошли к Табакову, тогда уже ректору, просить за меня. Я ничем не заслужила их поддержки, но до сих пор благодарна. И этому тоже учил нас Олег Павлович: поддерживать друг друга.
В кабинете Табаков вначале был очень грозен. «Ну все...» — подумала я. Что-то объясняю, но слезы предательски брызгают из глаз. Я так плакала, что не могла остановиться. Второй раз заливала Олега Палыча слезами. И вдруг из грозного ректора он превратился в добрую маму, даже скорее в добрую бабушку. «Тихо, тихо! Успокойся!» — побежал в соседний кабинет за водой. Не найдя стакана, налил в крышку от графина. Стал поить: «Все хорошо, все нормально!» Я начала икать и потихоньку успокоилась. В итоге из института меня не отчислили.
Мы все были его детьми. Палыч принимал живое участие в ребятах, которые жили в общежитии. Давал деньги в долг, постоянно подкармливал, привозил подарки. Например спас моего друга Мищенко. Вася — вольный казак, в городе ему было трудно прижиться. Он говорил, что чувствует себя так, будто одной ногой в лодке, а другой — на берегу. Табаков договорился с Авангардом Леонтьевым, тот дал ему ключи от своей пустой квартиры, где ничего не было, кроме книг. Вася прожил там месяц отшельником, смог разобраться в себе и сделать правильный выбор. И всегда вспоминал об этом с благодарностью, говорил, что Олег Палыч вернул его в профессию.
Табаков был не только хорошим режиссером, он любил и понимал актеров. Иногда на репетиции в сложной сцене спрашивал: «Ты здесь стоишь пятнадцать минут, тебе удобно?» Он имел в виду не то, жмут ли тебе ботинки, а сможешь ли органично играть. В застойные годы Олег Павлович сумел вывезти курс за границу, показал нам Америку и Европу. Но при этом когда случилась Чернобыльская авария, отправил нас с благотворительными спектаклями в Киев. Это была настоящая школа жизни...
«Матросская тишина», наш дипломный спектакль, была поставлена по незалитованной пьесе Александра Галича. Более двадцати лет она находилась под запретом, Табаков рисковал. Спектакль сразу же стал хитом театральной Москвы. Помню, как все мы, занятые в нем, собрались на репетицию. Утро. Сидим ждем Палыча, его все нет и нет. Вдруг Володя говорит: «А он, наверное, «Место встречи изменить нельзя» смотрит. Его утром повторяют». Приходит Табаков, у него палец перевязан бинтом: «Извините, ребята, порезался».
Началась репетиция. И вдруг он Володьке говорит: «Нет, в этом месте попробуй сказать с интонацией, помнишь, как у Жеглова «Я сказал, Горбатый!» Все засмеялись, только Вова не дрогнул. Не зря Табаков утром пересматривал сериал — все пошло в актерскую копилку...
Репетиции были тяжелыми. В одной сцене я должна была выйти в слезах, а у меня никак не получалось. Стала вспоминать всякие страшные истории, и наконец удалось. Но как! Появляюсь на сцене в слезах, остановиться не могу и сказать ничего тоже. Слышу, Табаков кричит: «Давай-давай, прорывайся!» Ну я и прорвалась. Отыграла и смотрю на него. И Олег Палыч сидит весь в слезах: «Молодец, Рыжая! Получилось!» Так у меня и получилось потому, что он вместе со мной играл. Ну что тут скажешь?
Такого единения со зрителем, как на этом спектакле, я не испытывала никогда. На поклонах звучала песня Галича «Когда я вернусь». А мы переодевались и выходили в последней сцене в своей одежде, как бы соединяя эпохи. Стояли и смотрели в зал. Филипп выносил банку с горящей свечой в память о погибших. В этот момент плакали все: и зрители, и актеры...
К нам на экзамен Табаков всегда приглашал Ефремова. Мы понимали, что на нас возложены надежды, что за каждым с первого курса наблюдают. На пятый год Олег Николаевич взял наш курс к себе на стажировку во МХАТ. «Матросскую тишину» должны были год играть на Малой сцене. Нас собрали в кабинете Ефремова, сидим притихшие под портретами великих мхатовцев. Сначала взял слово Олег Павлович. Нахмурив сурово брови, говорил, чтобы, мол, мы зна-а-ли, понимаешь! Ефремов продолжил. Его голос властно звучал в полной благоговейной тишине: «Вы удостоились!..» Короче, когда мэтры закончили свои речи, мы сидели бледные от упавшей на наши плечи огромной ответственности.
«А теперь слово нашему народному артисту Иннокентию Михайловичу Смоктуновскому!» — тут у нас от ужаса коленки затряслись. Один Машков сидел, нахмурив брови на посуровевшем лице. Было непонятно: то ли сейчас понесет всех по кочкам, то ли наоборот — слушает с подчеркнутым уважением.
Встал Смоктуновский. В звенящей тишине он начал издалека: «Ну что я вам могу сказать... — мхатовская пауза. — Вот вы и стали актерами Московского Художественного театра. И это налагает на вас, м-да... Теперь можете ко мне подойти, встретив в коридоре, и сказать «Привет, Кеша!»
Мы с облегчением засмеялись, а Табаков с Ефремовым возмущенно переглянулись. Весь спектакль испортил!
После Школы-студии я работала в нескольких театрах, а потом ушла в кино. Все мои роли приходили сами. У меня никогда не получалось поддерживать нужные знакомства, ездить на фестивали, чтобы показать себя. В моем случае это не работает.
Однажды иду по коридору «Мосфильма». Останавливает ассистентка режиссера и просит зайти в павильон, где идут пробы. И меня сразу утвердили на роль в фильме «Начни сначала». На другой день я приехала на встречу с главным героем. Захожу в комнату. Сидит парень, глаза веселые. И ждет чего-то. Пауза.
— Здравствуйте. Я — Андрей Макаревич.
— Здравствуйте. Я — Марьяна Полтева.
Я его правда не узнала. Была далека от мира музыки, книжки читала.
— Ты что, меня не знаешь?
— Нет.
Тут режиссер говорит:
— Ну как же, это ведь «Машина времени»!
— Не знаю...
Молодая была, честная, сейчас бы, конечно, соврала.
— Не может быть! — говорит Андрюша и берет гитару. Он не «звездился», просто ему было интересно: современная девушка, вроде не из деревни... Начал играть, мне очень понравилось, так и познакомились. По опросам зрителей за роль в этом фильме я оказалась лучшей актрисой года.
А самые веселые съемки были в картине «Руанская дева по прозвищу Пышка». Целый цветник актеров удалось собрать Евгению Гинзбургу! Нина Русланова, Армен Джигарханян, Наталья Лапина, Александр Абдулов, Людмила Аринина, Леонид Ярмольник... Сначала было страшновато с таким созвездием работать, но потом школа Олега Палыча пригодилась. Фильм был не только музыкальный, а еще и костюмный. Хоть я и пела голосом Кати Семеновой, зато танцевала сама.
Мамочка всегда говорила, что у меня сердце — как общежитие. И действительно, те, кого я люблю, мирно сосуществуют там. Душевно близкие люди могут не видеться годами и начать общаться с того же места, на котором расстались. Вот недавно с радостью повстречалась со Светланой Крючковой, мы вместе снимались в фильме «Курица». Кстати, у нас была смешная история. Съемки проходили в каком-то учреждении. И вахтерши спросили:
— А вы дочка Крючковой?
— Нет.
Я рассказала об этом Свете. После съемок проходим с ней мимо вахты, Крючкова останавливается, запихивает мне шарф под воротник, застегивает пуговицы на куртке и говорит: «Сейчас сразу домой, масло и сыр в холодильнике». После чего тетушки смотрели на нас с благоговением, как посвященные в нашу тайну...
Я снялась в двадцати пяти фильмах и поработала в четырех театрах. В моей жизни было много любви, интересных встреч. И вдруг стало скучно. Рассталась с любимым человеком, эту пустоту никто не мог заполнить. Так много времени отдавала делу, что на личную жизнь его не оставалось.
1994 год. Ранняя весна. Мы с подругой идем на «ДДТ». Я в прикиде, как положено: кожаная косуха, джинсы, все-таки это рок-концерт питерской звезды Юрия Шевчука. Там встретили Гарика Сукачева. «Пошли за кулисы, поздороваемся с Юрой», — предложил он. Нас представили. И тут произошло неожиданное: наши глаза встретились. Мгновение, но оно запомнилось на всю жизнь.
На сцене Юра меня поразил своей силой. Как он чувствует зал, как им владеет! Абсолютно искренний, открытый, непохожий на рок-звезду...
После концерта случайно столкнулись с Шевчуком в клубе. Компанией поехали в гостиницу, где остановились музыканты. Все выпивали, а мы с ним не могли до утра наговориться, он пел мне, аккомпанируя на гитаре. А говорили о смысле жизни. Я была этим заворожена. В моей среде обычно обсуждали друзей, спектакли, болтали на легкие темы. А Юра, наоборот, был совершенно не легкий. Пыталась соскользнуть на привычное, но он серьезно останавливал: «Зачем об этом? Это же не ты. Ты же совсем другая». Я-то знала, что другая, но не думала, что это кому-то видно.
Шевчук — поэт. И все в своей жизни превращает в поэзию. Часами может рассказывать, как был, например, на Колыме. Я заслушивалась. Вот он идет по льду, сильный мороз, и ры-ы-бы плавают под ногами! «Ты похожа на «Весну» Боттичелли. Такого же цвета глаза, такие же волосы. Я тебе как профессиональный художник это говорю». А еще поразил тем, что смотрел прямо в глаза. Я и он, только мы одни, и больше никого вокруг: «Смотри на меня, ты же со мной разговариваешь. Почему смотришь по сторонам?»
Юра был таким необычным, брутальным, цельным. Я поплыла. Уходя, взяла лист бумаги и нарисовала шуточную карикатуру: лицо Венеры, а к ней стрелочки с подписями: это — я, а это мои глаза — зеленые, это волосы кисти Боттичелли... На другой день мы разъехались по разным городам: я на съемки, он на гастроли.
Шевчук пригласил меня на свой день рождения. Наступило шестнадцатое мая. Я появилась, как и обещала, в Питере. Юра жил со своей мамой и маленьким сыном Петей на Васильевском острове. Пятикомнатная квартира поразила не меньше, чем ее хозяин. Она была совершенно пустой. В одной из комнат на полу лежал ковер, вся стена — в книжных полках. Он их сам сделал: «У меня принцип — здесь стоят только те книги, которые я прочитал». Когда был маленьким, читал с фонариком под одеялом. Мне как книжной девочке это понравилось.
Самые любимые книжки Шевчук держал под рукой, спал на них в прямом смысле слова, сделав из томиков кровать. В комнате, где прямо на ковре расположились гости, стоял единственный стул. На нем сидела маленькая женщина с царственной осанкой. Это была Фания Акрамовна, Юрина мама. Она смотрела на сына с огромной любовью. Мама — это его ангел-хранитель, между ними неземная связь.
Гости угощались разными вкусными яствами, которые она приготовила. Дверь была открыта, и любой человек, который вспомнил о дне рождения, мог прийти. Вдруг появляется незнакомый мужик. Он выглядел так, будто только что с праздника ВДВ. Шевчук гостеприимно пригласил его на ковер. Мужик выпил и открыл душу, начав делиться своей болью — как жиды погубили Россию — довольно агрессивно. К моему удивлению, Юра не спустил незваного гостя с лестницы, а вступил с ним в дискуссию. Причем разговаривал не как с придурком, а на равных. Я, интеллигентка из Москвы, была готова дать этому типу по башке. А Шевчук спокойно: «Это что, правда? Не кино? Так бывает?» Он вызывал у меня все больше и больше уважения. Я понимала, что встретила неординарную личность. Может быть, это тот, кого так долго ждала? А товарищ успокоился, будто бы даже просветлел, и стал с Юрой соглашаться.
Потом хозяин предложил гостям игру: каждый должен был вспомнить самое первое впечатление детства. Я рассказала, как сидела в своей кроватке, просунув голову между палками, улыбалась и ждала, когда проснутся родители. А Юра вспомнил яркий эпизод: он лежит под задним стеклом машины и смотрит на плывущие облака. «У нас с мужем была «победа». Юру, спеленутого, часто клали под заднее стекло», — улыбнулась его мама. Потом он проводил меня на поезд. С этого прекрасного вечера началась наша дружба.
Однажды включаю дома телевизор — там идет документальный фильм о Шевчуке. А я-то про него ничего не знаю! И тут слышу его историю: оказывается, у него трагически рано умерла жена, которую он очень любил. Я восприняла эту боль настолько остро, что начала плакать...
Нам было интересно вместе. Мы общались как две родные души, которые просто обалдели от того, что у них такое взаимопонимание. Стоило встретиться, как сразу же попадали в свой мир, из которого не хотелось выходить. Понятно было, что друг другу нравимся. Но мы никуда не торопились — не хотели спугнуть то душевное родство, которое возникло.
Зима. Третьего декабря умер Александр Кайдановский. Это было для всех неожиданно сильным ударом. Я отправилась на отпевание в церковь на Неждановой. Молодой красивый Саша в гробу. Рядом с ним вдова. Как такое могло произойти? В тягостном, гнетущем состоянии поехала на Кунцевское кладбище. Кто был со мной в машине, не помню. Падал крупными хлопьями снег, чернели оградки, и вдруг я остро ощутила течение времени: «Я выбираю жизнь! Не пойду на кладбище». Высадила у ворот ребят, развернулась и поехала к Юре. Он был в это время в Москве, давал пресс-конференцию. Я шла к нему уже не как к другу, а как к мужчине. «Рыжая! Привет, ты как здесь?»
А вечером Шевчук пришел с огромным букетом белых роз. Кажется, сам удивился этому поступку. Для человека, который привык, что цветы вручают ему, самому их покупать — целое дело.
Он показался в тот момент таким беззащитным, будто долго чему-то сопротивлялся и наконец сдался. Когда-то Юра мне сказал: «У меня сгорело сердце». И вот пришел с надеждой, что на этом пепелище может возродиться жизнь.
А я чувствовала себя как Герда из сказки Андерсена. Хотя и понимала, что этим мужчиной нельзя владеть безраздельно, он принадлежит своему творчеству.
Мы с Юрой начали жить на два города, у каждого была своя творческая работа. Не представляла, что смогу жить в Питере. Я уже пробовала — не понравилось. У меня вся работа в Москве, мне нужна была столица. Наивно думала, может, Юра переберется ко мне. Родители уже уехали в Германию, я осталась одна в четырехкомнатной квартире на Чистых прудах. Но Шевчук — это часть Питера, у него с этим городом мистическая связь.
...Помню, он собрался на чеченскую войну. Песни, которые пришли к нему там, сложились в альбом «Любовь». Интересно, что он — самый любимый у нашего сына...
Мы с Юрой поехали на военный аэродром. Снег. Холод. Ветер. Вокруг люди в камуфляже. Он летел без группы, один, с гитарой. Это было его оружие. На войну с гитарой — в этом весь Юра. Мне было страшно за него, но я им гордилась.
Позвонил всего один раз, со связью было очень сложно. А приехал с войны с товарищами. Человек десять пару дней гостили на Чистых прудах. Они спали везде: на кроватях, диванах, на полу.
Такое счастье, что вернулся живой: «Ты понимаешь, вертолет летит, а я вижу тебя как облако. Оно было светлое-светлое, прозрачное...»
...Наступил 1996 год. Фильмы больше в стране не снимали. А те, что снимали, были сплошной чернухой. Я очень переживала, что нет работы, пожаловалась на это Юре. «Нет кино — служи Шевчуку», — ответил он. Тогда серьезно это не восприняла, только теперь поняла: Юра был прав. Чтобы жить с поэтом, художником, надо посвятить себя ему. А по-другому невозможно. Но это, к сожалению, не для меня.
Летом я поехала с «ДДТ» на гастроли по Дальнему Востоку. В Хабаровске остановились в гостинице ЦК. В номере летали комары как вертолеты и все время «просили дозаправки». Мы хохотали как дети, вместе сочиняя хулиганскую благодарность за комаров в книге отзывов. Это была удивительная поездка. Колесили от города к городу на автобусах и поездах. Везде страшная грязища. Вошли однажды в купе, Юра сразу же сказал: «Не садись! Выйди, подожди в коридоре». Взял у проводницы веник, сам вымел всю пыль и расчистил мне местечко на полке. Ехали, не снимая верхней одежды. Хотя красота Дальнего Востока компенсировала все.
В наших отношениях было столько романтики! Я была уже не влюблена, я любила Юру. Как-то отправились на Девятое мая на Поклонную гору. А у меня был настоящий невроз: не могла подходить к высоким сооружениям. Стоило поднять голову и посмотреть наверх, например на Останкинскую башню, как начиналась паника. Казалось, она на меня падает. И вот мы на Поклонной, выходим из машины.
— Вы идите, я вас тут подожду.
— Ты чего? Давай, — Юра крепко взял за руку, и я за ним покорно пошла. Настолько доверяла ему, что и не думала упираться.
— Ну, смотри, какой высокий!
— Нет, нет, боюсь.
Но послушно подняла глаза на монумент. Между прочим, самый высокий памятник в России. И — о чудо! Голова впервые не закружилась от страха. Все потому, что Юра держал за руку. С тех пор панические атаки больше не повторялись...
В это время бабуля с Петей отдыхали в Калининграде. Мы решили их навестить. Юра как художник видит красоту, особенно природы. Может вдруг остановиться и полчаса молча любоваться пейзажем или небом. В этот момент его лучше не трогать, идет творческий процесс. Кстати, Федька точно такой же. А благодарная природа как бы красуется перед ними. Там, под Калининградом, на косе, произошло удивительное событие. Мы ехали на машине и вдруг впереди увидели два солнца. Остановились и вышли. Думали, оптический обман. Вдруг из каждого солнца навстречу другому протянулись две радуги. Я такого никогда не видела. Даже Юра не смог объяснить это явление, хотя он энциклопедически образованный человек. До сих пор задаю ему вопросы, на которые у меня нет ответа...
Работы в кино по-прежнему не было, и я все свое творчество полностью инвестировала в наши отношения. Мне приносило удовольствие гладить ему рубашки перед концертами, готовить к его возвращению, устраивать домашние праздники. Конечно, во мне проснулся еще и материнский инстинкт. Когда мы познакомились, Пете было семь лет всего. Хотелось его согреть, о нем заботиться...
Юра в жизни совсем не сентиментальный. Он не объяснялся в любви, стоя на одном колене, не пел серенады, не заваливал подарками. Есть мужчины, которые много говорят, а он — человек действия. Мы были вместе, и этого было достаточно.
Но случались моменты, которые дороже всех подарков и слов. Однажды просыпаюсь, Юры нет. Выхожу на кухню — стоит с гитарой, в одних джинсах, с голым торсом. Смуглый, волосы длинные, накачанный — он же занимался боевыми искусствами. Ногу босую поставил на стул и говорит: «Слушай, мелодия пришла: «Я люблю! Я люблю! Я люблю!»
Еще Шевчук перестал носить черное. Помню, на пресс-конференции сказал: «Сегодня я в белой рубашке. Марьяна мне ее подготовила». Я заметила, что Юра начал больше улыбаться, у него чаще хорошее настроение, он стал более мягким.
Фания Акрамовна очень тепло ко мне относилась. Видела, что я искренне люблю ее сына. А что еще нужно маме? Она дарила мне такие чудесные подарки! Храню ее золотые часы на цепочке, долго носила их как талисман. Конечно, Юрина мама хотела, чтобы у сына были семья, любящая женщина, много детей. А мне было достаточно того, что есть.
Однажды Юра сказал: «Если бы родился ребенок, это бы все решило...» Сначала обиделась — значит, ему нужен ребенок, а не я? А потом поняла, что желание иметь от женщины ребенка — это очень серьезно.
Честно говоря, думала, что у меня вообще не может быть детей. Как-то утром захотелось пойти в церковь. А там попала на праздник, день иконы «Нечаянная Радость». Поставила свечку перед образом и говорю: «Богородица, если у меня не может быть ребенка, то пусть будет так. А если может, то помоги». После службы ко мне подошла монахиня: «Хочешь лестницу помыть у иконы?» В церкви это считается благословением. К образу вели с двух сторон четыре ступеньки, мне поручили левую часть. Выдали железные скребки, чтобы оттирать мрамор от воска. Я с таким усердием терла, что одна половина лестницы стала кипенно-белой, а вторая осталась серой. На руках была содрана до крови кожа, но я этого даже не заметила, как будто бы выключили сознание. В эту ночь у нас получился Федя. И когда врачи называли другой срок, я точно знала дату: день иконы «Нечаянная Радость»...
Это была моя первая беременность, и я долго не понимала, что произошло. Мы договорились встречать Новый год у Юры. Приехала с подарками в коробках с бантами, с елкой. Наготовили, столы накрыли. А у меня поднялась вдруг ни с того ни с сего температура. Подумали, что простудилась, а оказалось — жду Федора...
Это был чудесный 1997 год. Приехал Юрин папа, он играл на баяне — получился настоящий семейный праздник. Потом мы отправились к моим любимым Боре и Ире Гребенщиковым, плясали и веселились до утра. Два гения рядышком сидят и ведут умную беседу, а мы с Иришей перед ними танцуем.
А осенью Юра очень интересным способом сделал мне предложение. Приехал с друзьями, я накрыла стол. Беседовали, как всегда, о работе. И вдруг Юра говорит: «Обычно делают предложение перед родителями, а я перед друзьями. Потому что они для меня все! Выходи, Марьяна, за меня замуж!» И тут Сережа Морозов высыпает мне на голову горсть монет. От неожиданности я испугалась, а оказалось, что это старинный обычай. Все обрадовались, начали нас поздравлять. Было приятно, хотя я и не восприняла это серьезно.
Моя беременность была подарком небес: ни разу не тошнило, не болела голова. Я просто летала от счастья. Юра очень обрадовался, когда сказала ему, что жду ребенка. Он в это время у себя в деревне писал новый альбом. Для творчества нужно уединение. Поэтому я не поехала к нему и не обиделась: на первом месте работа и это для него нормально.
Честно говоря, не ждала, что Юра девять месяцев будет сидеть рядом и давить мне соки, бегать ночью за солеными огурцами в магазин. Но он так трогательно за мной ухаживал! У него был плотный график, и если не получалось быть рядом, просил друзей присматривать. Мы постоянно оставались на связи. Фания Акрамовна с младшей дочкой Наташей собрали приданое. Все было такое красивое, маленькое, в кружевах. Я решила поехать рожать к родителям в Берлин, Юра не возражал. Было бы глупо в 1997 году не воспользоваться такой возможностью.
Федя родился в сентябре. Когда он появился на свет, у меня было ощущение, будто бы я встретилась с кем-то, кого никогда не видела, но очень хорошо знала. Имя сыну мы выбрали вместе: Федя и Петя хорошо рифмуются. Мне всегда нравилось имя Федор, потом прочитала, что оно переводится как «Божий дар». И сын полностью подтверждает его. Помню, как ждала, когда же он заплачет, чтобы взять на ручки, убаюкать. Но Федька плакал очень редко. Зато все время улыбался.
Как настоящий джигит, Юра на рождение сына подарил мне железного коня — хорошенькую красную «шкоду». Бант, говорит, на крышу хотел привязать, но не успел.
Пока Федя был маленьким, полностью на него переключилась: «Вот она, настоящая жизнь — материнство!» Мы с Юрой решили, что я с малышом поживу у родителей. У Шевчука был совершенно неустроенный быт. Заботливая сестра Наташа, правда, подарила ему кровать, так что он уже не спал на книжках. Но больше никакой мебели. А в Москве жить одной с ребенком не хотелось, да и дедушка с бабушкой от себя не отпускали. И хотя мы наплевательски относились к регистрации брака, но в отношении сына Юра был серьезен. Он специально приехал в Берлин, мы пошли в ратушу и оформили свидетельство о рождении. Долго думали, какую давать фамилию. И Юра сказал: «Откуда мы знаем, где он будет жить, в какой стране? Как он будет Шевчуком? По-немецки получается много согласных». И мы записали сына Полтевым. Сейчас Федя хочет взять отцовскую фамилию. Считаю, что это правильно...
Юра, приезжая проведать сына, восхищался, что в Берлине чистый воздух и он может спокойно с коляской гулять по улице. Ему нравилась Федина комната, классическая музыка, которая там тихо звучала. Вздыхал: «Я бы тоже хотел такое детство!»
Когда сыну было пять лет, Юра стал входить в настоящую славу и я испугалась за Федора. Хотела, чтобы он рос свободным, чтобы смог себя раскрыть, а его неизбежно стали бы сравнивать со знаменитым отцом. Ребенку тяжело жить с грузом родительской известности. И возникла мысль: «А останусь-ка я, пока Федя маленький, в Германии». «Пока» тут ключевое слово, но ситуация затянулась.
Юра согласился с моим решением. Он вечно на гастролях, а когда приезжает, пропадает у себя в студии. «Поэтому лучше пусть приезжает, веселый и довольный, с подарками к нам в Берлин», — решила я. О себе совсем не думала. Мне было важно то, что лучше для сына.
Конечно, я ужасно скучала по своей работе. В России начали снова снимать кино, мне поступали интересные предложения, но бросить Федю на родителей или тащить его на съемки я не могла. Ну вот не могла, и все!
С Юрой у нас до сих пор теплые отношения. Наша любовь постепенно переросла в нежность, и мы стали как брат и сестра. Все началось с душевной близости, так и продолжается. Просто наши тела на время соединились и на свет появился Федор. Я иногда вспоминаю то чудо природы, которое мы увидели по дороге в Калининград: два солнца пустили навстречу друг другу радугу и остались каждое на своей орбите.
В Берлине я живу уже двадцать лет. Жизнь в чужой стране превратила меня в русофила. Мне неинтересны чужие новости, чужое искусство. У меня в душе есть ключи, которые подходят только к родному русскому искусству и русской музыке. А другое, может, и в сто раз лучше, но к нему ключей нет...
В Германии мы жили русской общиной, ходили в церковь, читали детям классическую русскую литературу. Я занималась с ними языком, ставила и ставлю спектакли в театрально-литературной студии. Даю детям то, что всегда давала сыну: любовь к России, к языку. Я никогда не хотела уехать, просто мои семейные обстоятельства складывались так, что надо было находиться здесь. Так повернулась жизнь...
Нашему Феде уже двадцать лет. Он совершенно самостоятельный, не поддается никакому влиянию. Пыталась его вначале воспитывать, потом бросила, потому что поняла — это невозможно. Он не делает того, чего не хочет, а только то, что считает нужным. Конечно, я дала ему хорошее образование. И он говорит по-русски лучше, чем ребята, которые приезжают в Берлин из России. Федя гордится своими родителями, но при этом в нем нет никакой мажористости, никогда никому не рассказывает, чей он сын. Есть такое понятие — русская интеллигенция. Это когда человек образованный, сердечный и уважает чужое пространство. Федя такой.
Интересно, что сын всегда хотел служить в нашей армии. Но мы с Юрой сказали: «Сначала выучись». У Шевчука вообще главное слово — «учиться». Федя, так же как отец, неустанно самообразовывается. Просит Юру написать ему списки книг и музыкальных групп, которые стоит прочесть и послушать.
Странно, что я никогда не чувствовала себя его мамой в полном, властном смысле этого слова. Моя любимая подруга Лара Гузеева ругает меня, что разговариваю с ним как подружка. Я не спорю, знаю, что веду себя даже не как подружка, а еще круче — как младшая сестренка. Полностью доверяю сыну, хотя, конечно, хочется везде подстелить соломку. Наблюдая за ним, вижу: он хороший человек. Когда ушел из жизни мой папа, Федя взвалил на свои плечи все хлопоты по похоронам и сам нес крест на могилу дедушки. Это вещи, которые делают из мальчика мужчину, наверное...
Понятно, что я Федю люблю, но он мне еще и нравится. Нравится его отношение к жизни, к людям. Я даже иногда с ним советуюсь. В сыне есть мужская сила, и в Германии ему с этим сложно жить, здесь модно, чтобы мужчины были мягкими.
У меня всегда было желание, чтобы Федя взял от нас, родителей, все самое лучшее. Так и случилось. Иногда вижу в нем Юру. Порой, когда он совсем забывает, кто кому мама, я говорю: «Юрий Юлианович, вы так строго со мной не разговаривайте, я же могу испугаться!» Он действительно очень похож на отца: такой же философский склад ума, такая же пластика. Так же как Юра любит общаться, всматривается в человека, старается его понять.
С пяти лет Федя был алтарником в нашей русской церкви. Он научился там правилам иерархии: что есть старшие и есть младшие. Своим уважительным отношением сын вводит наших друзей в состояние глубокого умиления. Он вырос среди портретов Лихачева, Пушкина, Сахарова, на русских мультфильмах. И хотя я его мучила десять лет игрой на фортепиано, говорит: «У меня было счастливое детство». И у Феди, и у меня российское гражданство. И это не обсуждается!
Не знаю, как дальше сложится жизнь, но кино — это праздник, который всегда со мной...
0
66.00
