Вокруг Николая Цискаридзе и большого театра последние годы кипят такие страсти, что побеседовать с легендарным артистом GQ попросил не театроведа, а сделавшего себе имя на работе в горячих точках журналиста и писателя Михаила Зыгаря.
GQ: Кто из великих танцовщиков XX века вам наиболее близок? С кем вы себя ассоциируете?
НИКОЛАЙ ЦИСКАРИДЗЕ: Я себя ни с кем не ассоциирую, но мне всегда были интересны биографии великих людей, их точки отсчета в профессии. Я человек с практическим складом ума: моя мама – физик, все мои родственники – юристы, поэтому, в отличие от большинства людей искусства, я лишен сантиментов.
Неужели вы не сравнивали себя с Нижинским, Нуреевым, Фокиным, Мясиным...
Что вы! Никогда не сравнивал, даже не интересно было. Судьба Нижинского очень трагична. Судьба Нуреева волшебна и отчасти просчитана. Когда я готовил роли, которые когда-то исполнял Рудольф Хаметович, я много читал о нем, но интересовал меня в первую очередь его подход к творчеству, а не судьба.
Я на сто процентов уверен, что вы как ректор его выгнали бы быстро.
Нет, наоборот, культивировал бы его способности. Ему нужна была поддержка, ведь свой главный прыжок к свободе Нуреев совершил не в Ле-Бурже, сбежав из СССР, а гораздо раньше, когда смог из Уфы попасть в Ленинград. Меня всегда интересовало: как ему это удалось? Ведь тогда это было просто невозможно. В итоге, уже став ректором, я нашел документ за подписью директора училища В. И. Шелкова. Благодаря ему Нуреев попал в школу, благодаря ему не уехал обратно в Уфу, благодаря ему оказался в Мариинском – тогда еще Кировском – театре. Я поэтому и говорю, что его судьба складывалась волшебно: всегда находился человек, который просто за ручку его брал и вел вперед.
Покровитель.
Я сказал бы «скрепа», которая соединяет один уровень с другим, как в игре на PlayStation. Так вот, его каждый раз переводили на новый уровень. Я с самим Нуреевым не встречался, потому что он умер в тот год, когда я только пришел в театр, но я об этом не жалею. Многих выдающихся артистов его поколения я знал лично, и часто при встрече для меня происходило крушение идеала. Иногда лучше быть на расстоянии, так интереснее, потому что стоит переступить через рампу, как рушится миф.
Вы могли бы принять такое решение, как он, – убежать?
Понимаете, он сам это решение принимал спонтанно. Я тоже совершил много спонтанных поступков и не знаю, как повел бы себя конкретно в той ситуации. Одна из моих самых больших удач в том, что я окончил хореографическое училище в 1992 году и наш выпуск был первым после развала Советского Союза. Думаю, в другое время ни я, ни Лопаткина никогда так быстро не достигли бы действительно большого успеха. Тогда все в воздухе дышало переменами, а мы и были этими переменами, тем поколением, которое пришло на смену. Запад хотел новых имен, и мы, такие странные и неординарные, попали в эту струю и тут же громко о себе заявили. Что было бы с нами, родись мы чуть раньше и начни карьеру в советский период? Я думаю, было бы очень тяжело и вряд ли я дошел бы до своего нынешнего положения так быстро, даже имея способности, каких не было ни у кого другого.
Давайте поговорим немного о вашем отношении к Советскому Союзу и советскому балету.
Это для меня разные вещи, потому что мой Советский Союз – это главным образом Тбилиси. Если вы там не бывали в советские годы, вы не видали советский рай.
Советский Союз делится для меня на две части, и первая, совершенно райская, – это Тбилиси. Я вырос в аристократической части города, и в детстве у меня было абсолютно все. Например, тогда ни у кого не было нянь, а я рос с няней. Помню, когда приехал в Москву, мои одноклассники говорили: «Ну конечно, Пушкин, тоже мне, Арина Родионовна у него была!» Но ведь была! Другой Советский Союз я увидел как раз тогда, в 13 лет, начав учиться в Москве. Мое взросление, юность – это перестройка, гласность, дефицит и прочие «прелести» развала страны. Когда я оказался в Московском хореографическом училище, происходило крушение всего. Мне постоянно кто-нибудь говорил, что я грузин – мол, понаехали тут, – и меня это очень удивляло, ведь я приехал в Москву из многонационального, многоконфессионального города, где не сталкивался ни с чем подобным. Я жил немного в другой реальности. И вот однажды иду по коридору училища и вижу, что один мальчик забился в угол, а три других его бьют ногами и кричат: «Жид пархатый, говном напхатый». Я и слов-то таких не знал и, как пионер, бросился на помощь: «Ребята, нехорошо себя так вести!» На что один из нападавших ответил: «Почему? Евреев же надо бить?!»
Когда я пришел домой, у меня был единственный вопрос к маме: «А что, евреем быть плохо?»
Мама сразу побелела, а потом долго и подробно объясняла мне, что это было и почему я никогда не должен себя так вести и думать. Кстати, с тем мальчиком мы до сих пор дружим. Это Виталий Виленский (продюсер. – Прим.GQ). Так что да, в моей жизни был хороший Советский Союз, но только до переезда в Москву.
Жизнь в столице настолько отличалась?
Оказалось, что жизнь очень сложная, розовые очки спали, и все вокруг стало восприниматься по-другому.
Советский балет – это гордость?
Это не просто гордость, это достояние государства! До этого уровня никому никогда не подняться. Если бы не эта система, не эта школа, ничего бы не было. По сей день классического балета не существовало бы.
Почему классический балет возник именно в той стране?
Прежде всего потому, что он возник не на пустом месте. Советский балет – это наследник императорского балета, ему достались вся роскошь и традиции предшественника. Впрочем, был момент, когда мы могли все это потерять. Ленин не любил и не воспринимал это искусство и вообще все, что было связано с царской Россией. Он подготовил бумагу, чтобы закрыть это все к чертовой матери. Но тут прозвучал выстрел Фанни Каплан, и всем стало как-то не до балета. А потом к власти пришел Сталин, получивший в духовной семинарии, судя по всему, хорошее образование. Вместо того чтобы просто разрушить театр, он создал комиссию под руководством Луначарского и поручил ей разобраться. В 1925 году эта комиссия приехала в Ленинград, где в хореографическом училище как раз был выпуск класса Агриппины Вагановой, в котором училась мой будущий педагог Марина Семенова. Высоких гостей очаровали необыкновенный талант и красота этой девочки. Благодаря ей комиссия решила, что балет остается в советской России. Ленинграду и Москве на содержание школ и трупп тут же были выделены гигантские деньги, и еще большие суммы пошли на открытие таких же учреждений по всему Советскому Союзу.
Я правильно понимаю: вы благодарны Сталину за возникновение советского балета?
Я отдаю должное поддержке искусства. Театр как был придворным при царе, так и остался при новой власти, так что роль главы государства тут велика. Если бы Сталин не предпринял определенные усилия для того, чтобы это искусство сохранилось, если бы постоянно не приходил на спектакли, ничего бы не было. Те, кто работал в театре в то время, рассказывали мне, что дверь, ведущая из его ложи на сцену, могла открыться в любой момент и он мог высказать свои пожелания. В частности, так было на приемке оперы «Борис Годунов».
Сталину не понравилось, что в сцене коронации и в обряде выхода царя Бориса из собора было допущено много ошибок: не так одеты артисты, игравшие священников, плохо приклеены бороды.
Он сделал замечания и выделил большое количество икон и облачений из Гохрана. Именно с того момента во всех театрах парики и бороды делались из настоящих волос.
А сейчас театр придворный?
Нет, он сейчас государственный.
То есть внимание власти к балету исчезло?
Оно не исчезло, а стало другим, но не только у власти, и проблема тут скорее в самом искусстве. Назовите мне хоть что-нибудь такое глобальное в искусстве сегодня, что бы вызывало большое интеллектуальное потрясение и будоражило каждого, а не маленькую кучку людей, глубоко погруженных в тему, которые интересуются всем, с ней связанным, и пишут в интернете посты из серии: «Пойдем на спектакль, поддержим Васю». Что-то такое, ради чего люди готовы стоять ночами в очередях. Такого же нет. Искусство в мире переживает кризис.
Давайте вернемся к истории: сто лет назад произошла известная ссора между Сергеем Дягилевым и Валентином Серовым. Валентин Серов, очень принципиальный и прямолинейный человек, всячески отговаривал Дягилева от каких-либо финансовых отношений с царской семьей. Призывал ни в коем случае не приближаться к власти, она погубит. Дягилев же считал, что нет другого способа осуществить свои замыслы. Что нужно максимально лезть под кожу, пытаться использовать власть. Чья позиция вам ближе?
Что касается начала XX века, то я абсолютно согласен с позицией Дягилева.
А если говорить про начало XXI?
Здесь вариантов больше, и они разные – как в том анекдоте: «но есть один нюанс».
Расскажите.
Понимаете, в царской России была страшная цензура, многие вещи категорически нельзя было сделать, а сейчас, наоборот, можно все. Вам не хочется брать деньги у государства и нести ответственность? Да ради бога! Мне, например, безумно нравится «Театр.doc», и я очень часто у них бываю. Этот театр не берет ни копейки государственных денег. Они существуют в полуподвальном помещении, делают великолепные спектакли, очень часто примитивно-подручными способами, но это всегда очень интересно и вызывает мое искреннее восхищение. Так что сейчас действительно можно все, но при этом находятся люди, которые опять кричат про цензуру...
А у вас самого эта дилемма есть? Я сейчас говорю не про государство, а именно про близость к власти.
Никакой дилеммы у меня нет. Например, пока я был артистом, мне не раз предлагали открыть свою школу. Но я говорил, что если я когда-нибудь и уйду в образование, то буду работать только на государство, потому что я хочу своими действиями приносить пользу, а пользу в моей профессии можно принести только в государственном учреждении, где выстроена система. В балетном искусстве по-другому нельзя.
Вот интересно, что я в своих вопросах всегда употребляю слово «власть», а вы в ответах – слово «государство».
Смотря что вы имеете в виду под словом «власть»? Вы говорите про конкретного человека?
Скорее про конкретных людей.
Ну кого? Непосредственно мои начальники сейчас – это министр культуры, вице-премьер, курирующий культуру, и премьер-министр. У меня ни с кем из них нет никаких разногласий. То, что надо делать, я выполняю, а если с чем-то не согласен и у меня есть предложения, я их высказываю, и меня всегда выслушивают. И если это резонно, идут навстречу.
Вы смотрели балет «Нуреев»? Что про него думаете?
Я ждал этого вопроса. Да, смотрел. Думаю, что это интересный перформанс, так как речь идет о слиянии разных жанров.
Почему же не балет?
Потому что балет – это немножко другое. «Нуреев» – это синтетический спектакль. Там есть все: и драма, и танцы, и отчасти вокал. Для меня это перформанс. Я бы это так назвал.
Если бы вы были директором Большого театра, как бы вы распорядились этим перформансом?
Перформанс – не в этом здании.
Не на Исторической сцене? А что должно быть на Исторической сцене?
Я вообще люблю, когда произведение искусства соответствует тому пространству, в котором оно демонстрируется. Я считаю, что этот спектакль должен идти в Кремлевском дворце съездов. По его размаху, по тому, как он решен, по количеству артистов, которые в нем заняты, по сценографии и даже по количеству людей, которые хотят его увидеть, тот зал подходит больше. Тогда все смогут его посмотреть и составить свое мнение. Это и есть настоящая демократия в театре.
Вы человек фанатично преданный традициям. Почему? Зачем они нужны?
Нет, я не традициям предан, просто я люблю чем-то заниматься по-настоящему, до конца. Если я танцую классический спектакль, то несу ответственность за свои действия и не должен делать ничего такого, что может его испортить. Когда я исполнял неоклассику, я по-другому к ней готовился. У меня были попытки уйти в современные роли, но потом я понимал, что тем самым наношу урон своему основному делу...
Что вы думаете о том, что сейчас происходит в Большом театре при нынешнем руководителе? А там что-то происходит? В театре самое главное – творчество. К сожалению, с моей точки зрения, за последние пять лет не было ни одной удачной премьеры.
К нынешнему руководителю у вас такие же претензии, как к Иксанову?
Смотря о ком вы говорите.
Я говорю про Владимира Урина.
Это не руководитель, это директор. У вас очень серьезная подмена понятий. Вы говорите об администраторах, о тех людях, которые должны заведовать хозяйством. Руководитель – это немножко другой человек, понимаете?
Для этого я и задаю вам вопросы. А я вам и отвечаю, что вы путаете хозяйство и творчество. Вот мы говорили с вами о Дягилеве, но был там еще и такой человек, как балетмейстер Михаил Фокин. И Фокин, уже будучи в эмиграции, написал книгу «Против течения», в которой рассказал о том, что понятие «Дягилевские балеты» – это миф. Спектакли дягилевской антрепризы – это балеты Фокина, Мясина... Сергей Дягилев был гениальный организатор, я его вообще считаю прародителем шоу-биза как такового. Этот человек создал и talk-шоу, и продажи билетов на скандалах, и наружку, потому что у него была задача хоть как-то окупиться. Но он четко знал свое место. Сам о себе Дягилев писал: «Я, во-первых, большой шарлатан, хотя и с блеском, во-вторых, большой шармер, в-третьих, большой нахал, в-четвертых, человек с большим количеством логики и малым количеством принципов и, в-пятых, кажется, бездарность. Впрочем, я, кажется, нашел мое настоящее призвание – меценатство. Для этого у меня есть все, кроме денег, но это придет». Дягилев состоялся как менеджер. Но в сознании многих произошла подмена понятий, и человек, который организовывал, стал восприниматься как человек, который создавал, а это, как вы понимаете, совершенно разные вещи...
Вы сейчас ректор. Как вы планируете свои дальнейшие шаги? Вы будете организовывать или создавать?
Я служу ректором, но я был, есть и буду премьером Большого театра. Я ректор на время и очень хорошо осознаю, что это положение имеет начало и конец. Можно сказать, что я всего лишь пассажир в этом поезде и на какой-то станции в определенный момент выйду. Что же касается творчества, то оно вечно, оно для меня всегда было предпочтительнее всего, и в этом отношении ничего не изменилось. Для меня самое интересное – это творить.
Вы хотели бы, чтобы ваша следующая станция была «Большой театр»?
Я хотел бы заниматься исключительно творчеством.
То есть от предложения стать директором Большого театра вы отказались бы, потому что придется заниматься еще и хозяйством?
Я прекрасно понимаю, что для того, чтобы заниматься творчеством, надо сначала привести в порядок хозяйство. И за последние пять лет, работая ректором, я показал и доказал, что я это делаю великолепно. Вы же не можете заниматься танцами на улице. Хор не может петь в коридоре. Мне в театре на общественных началах много раз приходилось заниматься хозяйством, и я брался за эту работу именно для того, чтобы потом ничто не мешало творчеству. А что делать, если те, кто должен выполнять эту работу, ничего не понимают в специфике профессии, в основной составляющей музыкально-балетного театра? У меня перед глазами пример того, как все должно быть устроено. Когда я рос, театральная система работала квалифицированно: люди, которые должны были заниматься творчеством, им и занимались, а люди, которые должны были обеспечивать их быт, его обеспечивали. При этом они не лезли на первый план, не рвали на груди рубаху и не кричали, что это именно они настоящие создатели всего.
Вы не читаете, как вы говорите, новостей и не смотрите телевизор, но наверняка слышали, что происходит с Кириллом Серебренниковым.
Конечно. Все-таки с Кирой я давно знаком, а Юра Итин (генеральный директор «Седьмой студии». – Прим. GQ) – сын очень близкого и дорогого для меня человека, у кого мы, кстати, с Кириллом и познакомились. Наша дружба с мамой Юры – Аллой Шполянской – началась, когда мне было 14 лет, и продолжалась до того дня, когда Аллы Юрьевны не стало. Что я могу думать? Идет следствие, идет суд. Одни обвиняют других, те обвиняют третьих. К сожалению, то, что вскрылось по этому делу, говорит об огромном количестве нарушений законодательства.
То есть вы к этому относитесь как к частной истории? Просто многие люди считают, что это дело – атака на искусство.
Вы знаете, когда у меня был суд и мне объявляли незаконные выговоры, ущемляя ту самую свободу слова, о которой вы говорите, ни один человек из кричащих сегодня про атаку на искусство почему-то не возмущался. А это была настоящая травля, которая продолжалась с 2011 по 2013 год.
Одного из самых выдающихся артистов на тот момент не только России, но и мира буквально уничтожали, но почему-то ни один человек не раскрыл рта.
Все делали вид, что так и надо. Только Ксения Ларина и Владимир Соловьев регулярно вставали на мою защиту. Но их никто не поддерживал.
Когда мы с вами вначале говорили про Нуреева, вы придумали очень яркий образ про переход на следующий уровень в PlayStation и скрепы, которые помогают его осуществить. Кто ваши скрепы?
Мои скрепы тоже всегда появлялись внезапно, и это были разные люди. Рассказывать об этом могу очень долго. Но раз мы говорим о том хаосе 2013 года, то ключевую роль сыграл Владимир Владимирович Путин. С 2011 года я состою в госсовете по культуре, и по окончании одного из заседаний у нас с ним состоялся разговор, который для меня стал определяющим. Проблема разрешилась, и я получил предложение стать ректором.
То есть ваша скрепа – это Путин?
Да, тогда это было так. Для меня это было абсолютное волшебство, потому что, как я уже сказал, ни один человек не обращал внимания на несправедливость, на суды, на незаконные выговоры, на санкционированные митинги, которые проходили у Большого театра. Никто из защитников искусства, которые сегодня бьют себя в грудь, не сказал ни слова о том, что нарушаются не только свобода слова, но и сами демократические принципы нашего государства. Так что внимание Владимира Владимировича к той ситуации казалось действительно настоящим чудом, и я этого не скрываю.
0
