ТОП 10 лучших статей российской прессы за
June 16, 2015

— Это вы его убили?

— Не я лично. Все… больше не будет болтать он. И никто безнаказанным не останется. Аллах его наказал.

— Наказал так же, как дает деньги Рамзану Ахматовичу?

— Да. Рамзан всегда все правильно говорит.

(Апти — боец чеченского батальона «Смерть», воюющего на стороне ДНР. Корреспондент «РР» познакомилась с ним в конце прошлого года в Донбассе, а сейчас он вернулся в Чечню. Иса Мунаев — известный полевой командир, участник обеих чеченских войн. На Украине он воевал на стороне АТО в батальоне имени Джохара Дудаева. Первого февраля Мунаев был убит во время боев в Дебальцево).

— Но я не говорю, что лично мы Мунаева убрали. А если б я его убрал, я бы с гордостью об этом говорил. Но, к сожалению, не я. А какая разница? Главное — нету больше этого шайтана.

Апти разговаривает медленно, с паузами. Кажется, внутри него работает каменоломня, которая дробит его мысли на русские слова. Апти — ровесник Рамзана Кадырова. У него золотистые волосы, приглаженные, как у Кадырова. Такая же, как у того, борода. И внешне, и тембром голоса он напоминает главу Чеченской Республики, который в начале своей политической карьеры часто называл себя «простым сельским парнем».

Не вайнахские танцы

В парке Грозного людно. С карусели раздаются крики и возгласы. За тиром, отгороженным длинным щитом с красной надписью «Снайпер» собралась толпа — танцуют лезгинку.

— Вы приезжая? — женщина, сидящая рядом со мной на скамейке, оборачивает ко мне полное лицо. — Журналист? У нас после «свадьбы века» журналистов еще больше не любят, — говорит она. — Стала ли свадьба началом конца Рамзана? — она фыркает, повторяя мой вопрос. — Да он тут и похлеще выкрутасы устраивал, и ничего! У нас браки в загсах регистрируются тихо, только чтобы детям фамилию дать и права на имущество иметь. А тут жених вместе с невестой стояли… Разве что «Горько!» не прокричали. Для всей Чечни эта свадьба — удар ниже пояса. Свадьба может быть какой угодно — шумной и многолюдной, но чтобы жених стоял рядом с невестой. Вы знаете, что по нашим обычаям жених на свадьбе не появляется, его никто в эти дни не должен видеть? Если бы мне в лицо кулаком дали, я, наверное, удар легче, чем свадьбу перенесла. Мы свои традиции пронесли через ссылки, через Казахстан. А теперь что? Жених танцует на свадьбе со своей первой женой! Где такое видано? Опозорили чеченцев на весь мир. Лучше бы сразу атомной бомбой долбанули.

— А вы думаете, Кадыров сознательно отходит от традиций?

— Очень трудно сказать. Просто у него большие амбиции. Видно, в детстве много мечтал. До сих пор не может насытиться своими замками, фейерверками, женщинами. А пора бы уже. Всего этого у него достаточно. Беда в том, что рядом с ним люди, которые хорошо изучив его характер, научились им манипулировать. Они нашли в Рамзане нужные рычаги и теперь двигают ими, как им надо. То, что за долгие годы не удалось разрушить в нашем народе, теперь за короткое время разрушил Рамзан. Поимели наш народ по полной программе. Конкретно так поимели, — говорит она.

Солнце уже садится, по пути вниз прячась за помрачневшие облака. Выглянув, оно метко бьет в лицо женщины, обесцвечивая ее голубые глаза.

— Нас ломали, — продолжает она. — В кризисные периоды уничтожили наших самых лучших. Женщины научились жить без мужчин. После этих двух войн появились девочки нехорошего поведения. Да вы посмотрите на них! — она показывает на танцующих, и какое-то время мы молча наблюдаем за танцем.

— У нас, знаете, во время войны женщины вперед лезли, чтобы сохранить своих мужчин, вот и выросло поколение «алангер-лангеров».

— Что такое «алангер-лангер»?

— У Макки Межиевой есть такая песня — «Алангер-лангер, ай лав ю». Эти слова не переводятся на русский. Когда мальчик лежит еще в люльке, ему ласково говорят: «Алангер-лангер».

В круге танцует босой парень. То и дело властным движением руки он указывает на очередную девушку в толпе, и та послушно выходит, начиная семенить в лезгинке. Догнав ее, он проводит у ее талии и ниже спины напряженными руками, но не дотрагивается. Подростки хохочут, снимают танец на видео. А в первом ряду круга стоят две пока не приглашенные красавицы в одинаковых платьях. С высокомерной завистью, приподняв подбородки, они наблюдают за танцем. За их спиной — мать, высокая обрюзгшая женщина.

— Это не вайнахские танцы, — говорит моя собеседница. — Раньше, когда мужчины танцевали лезгинку на свадьбе, их рубашки были выпущены наружу, чтобы тело нигде при движении не выделялось. Не дай бог кто-то сделал бы такие неприличные движения возле женщины, как этот, его бы сразу вывели из круга и там, где никто не услышит, научили бы, как нужно себя вести. А это сейчас что за разврат? Кошмар. А посмотрите на эти «чупа-чупсы», — она показывает на девушек, одетых в такие обтягивающие платья, что из-под ткани выпирают ребра. — Мало ли что это платье у нее длинное, оно нескромное совсем! У меня такое чувство, как будто нас, чеченцев, вообще раньше не было. Чеченцев родили Кадыровы! История началась с них, ее можно отсчитывать прямо с 2000 года! А до этого у нас не было ни мужчин, ни женщин! Ни истории, ни культуры! А посмотрите на эту мать с девочками! Зачем она их сюда привела? А я скажу вам зачем. Девушки с матерями сейчас ходят в такие места, где тусуются крутые. Хоть пятой женой они готовы отдать своих пятнадцатилетних дочерей. Как вас зовут? Марина? Вы знаете, Марина, у нас в Чечне сегодня даже маленькие девочки знают о жизни все. И когда вот эта Хеда Гойлабиева от взрослого мужика подарки принимала, а она, как утверждает большинство женщин, их принимала, она понимала, что делает. Если ты не собираешься выходить за него, подарки не принимай. Я знаю случай, когда пятнадцатилетняя вышла за 57-летнего, и ничего, семья довольна. Испокон веков так было. Хотя, по мне, это ненормально. Но нет в этом сенсации. Было б там все чисто, и эту Хеду никто бы насильно замуж не выдал. Ему когда журналисты в первый раз позвонили, он сказал, что не собирается жениться, но потом ваши московские журналисты устроили такую свистопляску, что ему жениться уже пришлось. За что теперь этого мужика обвинять? Тогда не вертите своими дочерями у них перед носом! Не виляла бы хвостом, ничего бы не было. Я Рамзана сильно не люблю, но тут даже я ему отдам должное: если б все было чисто, он бы ее насильно замуж не выдал. Но тут две вещи сыграли роль. Раз вы, московские журналисты, все это начали, тогда утритесь.

— А вторая вещь какая?

— Власть свою он показал. Зачем ему просто так имидж республики портить? Ему это не надо.

— Что сейчас правит в Чечне — адат, шариат или конституция?

— Маразм тут правит всем. Не адат, не шариат и даже не конституция. Сейчас люди, хотят, к шариату прибегают, хотят — к адату, а хотят — к конституции. Что им выгодно, то они и крутят. Вы знаете, у нас тут людей кладут, как мух. Вот я позавчера встретила знакомого. Говорит, после теракта в Доме печати его брата забрали, и все. Только с их одного поселка забрали тринадцать человек. А родственников предупредили: «Начнут журналисты об этом писать, мы вам устроим». Но тогда скажите хотя бы мертвый он или живой!

Разреши им покушать

— Вы говорите, у вас хуже начали относиться к журналистам, а вы так откровенничаете со мной…

— Смелости в этом нет. Я трусливо сижу на скамейке и возмущаюсь — душу отвожу. А если донесете на меня… ну что ж, как все, получу справку. Вы не слышали, недавно мужик выходил из мечети, не выдержал — видно, так накипело у него, и выложил о Кадыровых все, что думал. Тут его увели. Потом показывали его брата: извинялся, справку предъявил, что тот психически не здоров. Ведь вся семья может пострадать. Но, знаете, люди все чаще не выдерживают. Очень трудно все в себе держать.

Она встает. Поправляет на голове платок, затягивая его концы туже густыми волосами. Но, прежде чем уйти, произносит:

— Знаете, что с Чечней сейчас происходит? Представьте себе, что мы с вами подрались. Я вас начала одолевать. Но к вам подоспела помощь, я отбивалась как могла, но вас много. Я перестала отбиваться и просто лежу. Вы меня, как грушу, отпинали, а я еще дышу чуть-чуть. И вот в таком состоянии вы меня оставили. Отошли. А я лежу. Лежу и просто чуть-чуть дышу.

— А вы забыли русским войну? — успеваю я вставить вопрос, пока она не ушла.

— А что ж вы немцам семьдесят лет забыть не можете? — помолчав и нахмурив тонкие брови, спрашивает она. — Я вам расскажу про свою мать. Она в школе не училась, их в Казахстан выслали. Но когда к нам русские пришли с зачисткой и с собаками в дом вошли… Она лепешки тогда пекла, нам дядька четверть мешка муки подарил. А нам самим жрать нечего было, лук с огорода рвали. Сидели, ждали лепешек, слюнки от голода текли. А тут эти русские свиньи. А мама: «Ты посмотри на них — голодные, холодные!» А у нее восемнадцать человек в 1933-м году расстреляли. А эти солдаты тоже голодными глазами на лепешки поглядывают, но не берут. Тогда мать поняла, кто у них командир, и говорит: «Разреши им покушать». Те стали есть, мать по-русски почти не говорила, только повторяла: «Кушай, кушай…» А этот их командир на низкий стульчик присел, одним коленом о пол оперся, на мать смотрел. А потом схватил ее руку и поцеловал. Никогда этого не забуду, никогда. А я молодая тогда была, эгоистка была, тупая была. Эмоции во мне играли. Я, когда они ушли, матери говорю: «Мам, ты че? Они нас убивают, русские свиньи, а ты их кормишь». А она так повернулась: «Ты не моя дочь. Моя дочь так не сказала бы». А мне обидно стало. Моя мать читать не умела, семинаров толерантности не проходила, но теперь я ей благодарна: после того случая не осталось во мне ненависти к русским. А уж я Россию ненавидела… Только услышу русскую речь, взрыв мозга происходил. Теперь, когда злость верх брать начинает, мамины слова слышу: «Ты не моя дочь». Мать говорила: «Мы должны держаться за Россию». А мой убитый русскими дедушка говорил: «Чеченцы сохранятся только с Россией. Других к Чечне ни за что допускать нельзя».

В ресторане «Тифлис», куда я перемещаюсь из парка, потолок выложен красным восточным узором, который отражается в столовых приборах, лежащих на столах. Окна выходят на тротуар, по которому прогуливаются девушки в длинных платьях. Неподалеку возвышаются башни «Грозный-Сити», утопает в цветах и фонтанах мечеть «Сердце Матери».

По «Тифлису», наслоившись на тихую музыку, плывет гул голосов. Звенит посуда. Но музыка вдруг обрывается. Становится слышна уверенная поступь тяжелых ног по деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Сюда в сопровождении охраны поднимается Лорд (Магомед Даудов. — «РР») — второй человек в республике. Усаживается за столик. Охрана цепочкой растягивается по залу, направив дула автоматов в тарелки посетителей. Голоса смолкают. Приборы не звенят. Кажется, сила, появившаяся в «Тифлисе» внезапно, одни вдохом выпила из его пространства всю жизнь и радость.

В составе украинского фронта

На тахте, сгорбившись, сидит 85-летний Ваха Мусаев. Кончик его бороды касается висящих на груди четок. Морщины бороздят его лоб. Он опирается о палку, наконечник которой сжимают его ноги, обутые в начищенные кожаные сапожки. Поют птицы, их голоса здесь на веранде звучат у самого уха. Дед водит пальцем по бумаге. Там написано, что его старший брат Мусаев Али Итаевич участвовал в освобождении Крыма, уничтожил десять немецких солдат, троих взял в плен, захватил десять автоматов и один пулемет. В боях за Варшаву уничтожил шесть немецких солдат. В составе 3-го Украинского фронта, находясь в восемьдесят шестой гвардейской стрелковой дивизии, первым ворвался в расположение врага и из автомата уничтожил двенадцать немецких солдат. Гранатой подавил пулеметную точку с ее расчетом. Получил орден Славы второй степени. Скончался в Австрии 12 мая 1945 года в результате полученных ранений. Там же и похоронен.

— Я туда поеду, — говорит дед, пристукивая по ковру палкой. — Обязательно. Что он там похоронен и о его подвигах я узнал только три недели назад. Когда мне позвонил внук и сообщил об этом, я как будто живого его увидел, как будто он встал передо мной. Даже не мог придумать сразу, что по телефону ответить. Сколько я мучился, сколько беспокоился, сколько писем написал, чтобы узнать, что с ним случилось. С одной стороны, я рад, а с другой — обида. Почему я семьдесят лет ничего не знал? Ему когда восемнадцать было, он ушел добровольно на фронт. Он эти подвиги совершал, когда я с нашей матерью голодал и холодал в Казахстане, — он поднимает темные глаза, обведенные красными воспаленными веками. — Как же мне обидно. Когда он на фронт уходил, я в шестом классе учился. Я с ним на комиссию в район поехал. Вместе с ним зашел в кабинет. Его спросили: «Родину хочешь защищать?» Он ответил: «Как же не хочу?! Кто же будет тогда родину защищать, если не мы?» — изображая наивное изумление восемнадцатилетнего брата, выдыхает дед. — Вот так гордо дал он ответ. Я как сегодня это помню… А мы на русских обиду тогда не имели. Мы с русскими жили нормально. Лилия Марковна, Наталья Митрофановна… Мой первый учитель — Евдокимов Василий Петрович… Очень хорошо их помню. Брат с фронта регулярно мне писал, а в день нашей высылки я получил последнее письмо от него. Он писал: «Сейчас выздоравливаю в госпитале и сразу ухожу на фронт, будем через море наступать. Если больше не получишь от меня письма, знай — что-то со мной случилось». Так он писал мне.

— А вы думаете, он продолжил бы воевать, зная, что его семью выслали?

— А что, он не знал об этом? Он знал. И он остался до конца на фронте.

— Вы плакали, когда он уходил на войну?

— Как же я не плакал? — спокойно спрашивает дед, и его веки наполняются кровью. — Как же я не плакал? — плача, спрашивает он. — Я и сейчас плачу… Мы приехали в Казахстан, я сразу написал ему письмо. Но он уже выписался из госпиталя. Он письмо не получил… После войны я писал во все министерства. Клянусь, если бы я еще тысячу лет прожил с такой же сообразительной памятью, как сейчас, я все тысячу лет своего брата бы помнил.

С минарета раздается неуверенный голос, поющий азан. На веранду выходит кошка и садится у ног старика. Тот мягко стучит палкой по ковру, прогоняя ее, но кошка не уходит.

— Это мой помощник поет, — хехекает дед. — Сегодня он меня заменяет из-за того, что вы в гости пришли… Мой брат — он, во-первых, исключительный. Не такой, как все. Замечательный. Хороший. Общительный. Люди его уважали. Аккуратный. Смелый был. Был настоящим молодцом.

Ваха говорит, что его отца и дядю арестовали ночью в 1937 году.

— Кто? Советская власть. Сталинские эти. Сплошной арест был. Всех арестовывали. Я потом их дело смотрел: там было написано, как будто они противники советской власти, царские соратники, хе-хе-хе. Ха-ха-ха-ха! Ой… — вытирает глаза. — Двадцать второго июня их арестовали, а двадцать восьмого октября расстреляли.

Россия — не Ельцин

— Отчего же ваш брат через шесть лет так хотел защищать Россию?

— Ох-х! А кто тогда ее будет защищать?! Мы же в России живем. А если каждый будет дома сидеть, придет враг и нас подавит. Мы, школьники, ходили в лес, собирали ягоды для лекарств нашим солдатам.

— А недавние две войны вы России простили?

— А ты бы простила?

— Нет.

— Душа, может, и не простила, а так приходится простить все равно. Солдата русского почему мне не простить? Они тоже невольные! Безвинные, как мой брат. Присланные. Они не могли не подчиниться приказу. А кого не простил? Контрактников. Какие они жестокие были. Уголовные, аморальные! Беспощадные. Бес-по-щад-ные! Зачем эта война была нужна? Кому? Мы жили с русскими хорошо. Только вернулись из ссылки, восстанавливались с трудом. Только начали оживать, и опять война. В этом селе уничтожили все: не было ни одного живого дома. А я, когда все началось, как раз на минарете был, созывал людей на молитву. Снизу снаряд прилетел, вот такое отверстие пробил, я с трудом остался живой. А с другой стороны наступали танки и БТРы. Темнеть начало, и люди кричали мне снизу: «Скажи, что ты там видишь?!» А я видел, как вся российская техника шла на нас войной… Ненужной войной. Специально сделанной. Мне не высказать всего сейчас.

— Так простили ли вы Россию?

— Зачем об этом думать сейчас? Мы же все равно с русскими одна семья. На них нельзя обижаться. Вину на них класть нельзя. Россия — не Ельцин же. Я высылку тоже хорошо помню. Ад, знаете, что такое? Вот тут был ад — снег, грязь, ужас. Нас из домов выгнали босых, голых. Представить себе невозможно! Довезли до станции и в товарники, как скот, загнали. Сколько влезло, столько и загнали. Тринадцать суток везли. Есть права у скота? Нет. Так же и у нас прав не было. Люди умирали, их на дорогу выбрасывали. Отца выбросишь. Мать выбросишь. Сына выбросишь. Хочешь не хочешь, а выбросишь. Как скот, как скот. А потом нас утопить хотели — состав подали к морю. Бюро решало, толкнуть нас назад в воду или нет. Потом решили: нельзя утопить, мир нам не простит. А в Казахстане нас со страхом ждали: «Людоеды! Людоеды едут!» А потом мы в Казахстане с русскими жили очень хорошо. Вот из-за того, что простые русские всегда были рядом и тоже страдали, чеченцы за всю жизнь рядом с Россией и научились отделять русский народ от власти. Вы сами посмотрите: когда России плохо, Чечне еще хуже. Поэтому мы должны стараться, чтобы России было хорошо.

Последний поцелуй

— А потом боевики… вот… зашли в село Алхазур, — говорит мужчина лет тридцати, прислоняясь к спинке дивана. Он тоже потерял брата, который тоже хотел служить России: в 2008 году, когда вторая чеченская война уже считалась оконченной. Рядом, расправив плечи и держась прямо, сидит Апти. Голова его опущена, он смотрит себе в грудь, словно прислушивается к своей внутренней каменоломне, ожидая, пока та надробит достаточно русских слов. Тем временем его друг рассказывает о гибели брата.

— Он работал в прокуратуре водителем, в ту ночь поехал в Урус-Мартан, рядом с ним дядька наш сидел. А боевики, переодетые в сотрудников, на дороге блокпост поставили. Их остановили, брат выскочил: «Че там?!» Они сказали фары погасить. Он заглушил свет, трое сразу на него напали. На дядьку двое. Отвели брата в одну сторону, дядьку — в другую. В ту ночь они тринадцать сотрудников убили, резали их. А гражданских в другую сторону отделяли.

— Зачем они это делали?

— Как зачем? Они же сотрудников (правоохранительных органов. — «РР») не любят, — отвечает он.

— За что не любят?

— Как за что? Апти, за что они сотрудников не любят?

— Хм-хм-хм, — смеется через закрытый рот Апти. — Я знаю, например, за что я боевиков не люблю. За то, что я их не понимаю. Во время войны они отсиживались в палаточных городках Ингушетии. Тогда тут так бомбили, что ни одного целого дома не оставалось. А сейчас они вернулись в лес. И им там нормально. А сейчас тут ни артиллерия, ни самолеты, ни танки не стреляют. Зачем им сейчас в лес?

— Может, они тебя тоже не понимают, Апти, — говорю я.

— А я не хочу вообще, чтобы они меня понимали.

— Мы — народ Российской Федерации, — говорит его друг. — Мы не хотим войны. Мы видели, что они тут во время Ичкерии делали. Так что нам есть с чем сравнивать.

— Они тут, в лесу, а их дети учатся за границей, — говорит Апти. — Тогда пускай их дети тоже воюют, если мусульманам так обязательно воевать.

— А ты за что воевал на Донбассе?

— О, я не из-за денег воевал, Марин. Если бы из-за денег, я бы даже не поехал бы.

— Я потом в ту ночь среди порезанных брата искал, — продолжает мужчина, оторвавшись от спинки дивана и наклонившись к столу. — Но там я его не нашел, только военный билет. Слух пошел, что боевики машины в поле бросили. Я сразу поехал: там лес и река, машины с включенными фарами стояли. Пустые. Я в поле пошел. Ночь была, я в темноте брата искал. Потом поехали мы с дядькой по дороге. А там один сотрудник на дорогу вышел, остановил машину и говорит, чтоб дядька вышел. Они там за домом мертвые лежали… Я все помню: как я в машину своего высокого брата мертвого положил. Даже во сне, когда он был жив, иногда видел, что с ним что-то случалось, и кричал. Я никогда в жизни не думал, что выдержу это, — он бросает взгляд на Апти. С невозмутимым выражением лица тот продолжает смотреть в грудь. — И ту ночь я никогда не забуду, — на его глазах выступают слезы. — Я сиденье переднее опустил, брата на него положил и домой к маме поехал. Я целовал брата, обнимал всю дорогу. Наш отец умер, когда маме было двадцать пять. Она растила нас одна, но дети прокурора так хорошо не кушали, как кушали мы. А он маму всегда ревновал ко мне, типа я любимчик, — он поворачивается к Апти, и они оба смеются, а смех Апти можно спутать со смехом Рамзана Кадырова. — Брат говорил маме: «Ты всегда его целуешь, а меня — никогда». Когда мы подъехали к дому, мама вышла, улыбнулась брату моему мертвому и говорит: «Умар, вот сейчас я тебя и поцелую». Она поцеловала его, а он вот так засмеялся чуть-чуть — о н раздвигает свои сжатые губы и, откинув со лба густые волосы, изображает мертвого брата. Поворачивается к Апти, тот радостно ему улыбается. Они оба смеются. Апти начинает хохотать: «Ха… Ха-х-ха. Ха-ха-ха». — А брат любил Апти сильно, а Апти ему всегда помогал.

Америку что ли любить?

— Мне не нравится! Мне-не-нра-вит-ся, когда ты задаешь такой вопрос — «Россия ли Чечня?» Это — грубый вопрос, несправедливый. Обидный даже. Прости, что я перед тобой сижу в резиновых тапочках. Честное слово, Апти позвонил, говорит: «Давай, поехали». Я сразу поехал, не переобулся даже, — говорит очередной товарищ, с которым Апти встречается на третий день. — Ты посмотри на Апти. На таких людях, как он, держится государство, — говорит он, и в глазах Апти появляется детское удивление. «Хм-хм-хм», — смеется он, как может смеяться человек, не верящий своим ушам.

— Что ты о нем знаешь, кроме того, что видела в Донецке? Он — простой человек, работяга, да, колхозник, может, по-вашему дикарь, — на хорошем русском тараторит друг, и по гордому взгляду, брошенному на него Апти, становится ясно: Апти гордится тем, как бойко его друг говорит по-русски. Поэтому все три дня он появлялся на встречах со мной с друзьями, считая, что те лучше него ответят на мои вопросы. — Может, вы даже там, в Москве, думаете, что Апти — дикарь. А он делает свою работу, несмотря на боль и холод. Да этот дикарь толком не ест и не спит. Да ваши москвичи сами-то в жизни не определились, свою копейку в офисах зашибают, и им по барабану, что в стране происходит. А Апти не по барабану. Апти — самая что ни на есть Россия. Чечня — самая что ни на есть Россия. Кавказ — хребет России. Смотри, я говорю на русском. Мне нравится говорить на русском. Я не хочу говорить на английском. Так что мы — Россия. Говорить, что Чечня не Россия, — это совсем ничего не понимать.

— А если вы Россия, то отчего же Россия еще пятнадцать лет назад бомбила вас?

— Россия вся что ли нас бомбила? Это кучка политиков нас бомбила. А Путин, дядя Вова, — отвечаю, муж-жик он. А все, кто прет против него, ну, дураки! В натуре дураки… Но война у нас была, да. Из-за войны Апти не стал депутатом или учителем. А я тоже в 2010 году из органов уволился, посидел дома: жена, дети, солнце, туда-сюда. Ну, суета. Не могу. Продавать я не умею. Если б я даже попробовал бизнесом заняться, купил бы что-нибудь, чтобы перепродать, то, отвечаю, бесплатно бы отдал. Кроме войны, ничего мы не умеем. Ни-че-го. А все равно — если я начну торговать, Апти начнет, то кто защитит Россию? Вон НАТО подошло. В натуре же подошло. А Вову я за Крым люблю, молодец мужик. А кого мне, Америку что ли любить?

— Вот, Марин… — вздохнув, начинает Апти. — Вот примерно мои родственники погибли на войне. Но ты же не мой враг. Враг тот, кто их убил. Тот, кто виноват.

— А если я ничего не делала, чтобы остановить войну?

— А ты могла ее остановить?

— А если я поддерживала войну?

— Ты заблуждалась. В первую войну мне было пятнадцать, Марин… В девяносто четвертом она началась. В девяносто четвертом я был дома. А в девяносто пятом уже не дома-а. Где был? На той стороне был. В первую войну все были на той стороне. Народ был на той стороне, и мы были народом. Я в-в-се помню. Аэропорт в Донецке — это ерунда. Конечно, мы были там, в донецком аэропорту. Конечно, там была война. Но здесь было намного похуже. Тогда весь Грозный был аэропортом. Когда нет войны — это, конечно, хорошо. И жить красиво нам нравится. Очень даже нравится. И очень хочется. Но если будет война и России понадобится наша помощь, я с удовольствием пойду.

— Чтобы чувствовать себя нужным?

— Ум-м-м… — мычит Апти. — Ну да. Это не значит, что дома мы не нужны. Дома мы тоже нужны. Я тебе говорю все как есть. И в Донецке я тебе говорил, что нам не платили. Не платили, Марин. Нам, единственное, под новый год Захарченко денег дал, не зарплату, чисто чтобы стол накрыть. А так у нас же техника была, и бензином нам ДНР помогали. Но ни они, ни Россия нам не платили, и не обещали даже. Это точно.

— Ради чего ты живешь, Апти?

— Не знаю, Марин… Я чисто по-человечески скажу. Но если плохо получится, ты не записывай. Вот, знаешь, чего я хочу… короче, я хочу, чтобы! Я не знаю, как объяснить… Я не хочу, чтобы когда я умру, меня сразу забыли. Нормальный след хочется оставить. Мы ничего, кроме войны, не умеем, но война — это плохо. Ты знаешь, как в двухтысячном боевики выходили из окружения? Через минное поле. Семь тысяч человек. Четыреста взорвались на минах. Двадцать четыре дня боевики шли и взрывались, Марин…

— Ты был с ними?

— Ты хочешь, чтобы на меня завели уголовное дело? Нет, меня там не было. А я еще, знаешь, какой случай помню? А я, Марин, в-все помню. Вот ехал я из района в Грозный родителей повидать. А пропуск нужен был из комендатуры. Короче, пробили мне этот пропуск. Еду. На блок-посту русский военный меня остановил: «Пропуск покажи!» Я даю свой пропуск ему в руки. А он: «Пропуск покажи!» «У вас же в руках мой пропуск». «Пропуск покажи!» Я вообще без понятия, мой пропуск же у него. Издевался. Вот пришлось там женщинам из автобуса заступиться за меня: уговаривали они его, чтобы он меня отпустил. Тогда женщины за нас сильно заступались… Тогда много людей вот так пропадало. Сейчас же не пропадает, Марин. А люди до сих пор, еще с тех времен, своих людей ищут.

Поколение Рамзана

— В 2002-м Ахмат-Хаджи нас амнистировал, — продолжает Апти. — В 2008-м я получил уже майора. Я командиром роты был. В 2012-м я уволился. Сейчас собираюсь обратно вернуться. Двадцать четыре дня, Марин, боевики шли по минным полям, по горам, с тридцать первого января по двадцать четвертое февраля. Там снег был. Они взрывались. Но меня там с ними не было. А, знаешь… они тогда уже не были народом, — он вздыхает. — А я же не виноват, что тут война началась. Я, например, ни с кем никогда не собирался воевать, но пришлось. Назывались мы бандитами, но в первую войну никто себя бандитами не чувствовал. У меня государственная награда — за отвагу медаль. Президент же ее вручал. Ты думаешь, я тебе специально Рамзана хвалю. А я тебе одну вещь скажу: вот Ахмат-Хаджи был муфтием. Он был гарантом. А если бы он не был гарантом, никто бы из леса тогда не вышел. Я, например, полностью верил этому человеку. А он не одного меня освободил: он освободил мать мою, отца моего, всю семью мою. Федералы же и им не давали покоя, приходили с зачистками: «Где ваш сын?» Ахмат-Хаджи не только меня амнистировал, но и всю мою семью. Благодаря ему я живой.

— Апти, я тебе рассказывал, как меня не приняли в пионеры? — обращается к нему друг. — Короче, всех приняли, а меня и еще одного мальчика за плохое поведение не приняли. Тогда я взял, отнял у одного галстук, утром дома его погладил, завязал на шее и пришел в школу. Меня подозвал учитель и говорит: «Во-первых, ты неправильно галстук завязал. Во-вторых, ты забрал его у другого. Ты не имеешь права пионерский галстук носить». Мне так обидно стало, что я сказал: «Клянусь, если мне галстук нельзя носить, я вообще в школу ходить не буду!» Потом я в институт поступил, но только первый курс закончил. Началась война.

— А у нас — короче-короче-короче! — оживляется Апти. — Короче, у нас в классе был один такой Забек. Он взял классный журнал своровал и в унитаз его бросил. Потом провели спецсовет. Что? А, да, не спецсовет, а педсовет. И короче, решили весь класс в школе до вечера оставить. Мы, короче, сидели, потом нам с Зурабом надоело, и мы такие с ним встали и говорим: «Это мы». Тогда у всех одноклассников стали спрашивать, что с нами делать. Кто-то говорит: «Надо объявить им выговор». А кто-то: «Надо объявить им строгий выговор». А Забек встал и говорит: «Исключить!». Хм-хм-хм. Я не знаю, почему он так сказал.

На лице Апти наивное изумление. Он сидит прямо, набрав в грудь воздуха. Похожий на Кадырова — того Рамзана, каким глава Чеченской Республики был еще десять лет назад и каким остался бы, повтори он судьбу Апти — судьбу многих силовиков из своего нынешнего окружения, побывавших во время первой войны на той стороне, которая, впрочем, тогда и была чеченским народом. Теперь можно только гадать, какой была бы республика без Рамзана. Какой она была бы, если бы его не окружали люди, прошедшие войну, минное поле, блок-посты, горы и снег. Пришлось бы в ней уходить в лес, чтобы встать в оппозицию силе? Или примыкать к силе, чтобы победить в себе страх перед ней? Или, не желая выбирать между двух сил меньшую, просто лежать, дыша лишь чуть-чуть?

— Зачем вам знать, сделали ли мы выбор сами или его сделали за нас? — насмешливо спросит на четвертый день Расул, еще один друг Апти и тоже бывший «сотрудник». — Пусть политологи в институтах разбираются, кто виноват и чей это был выбор. Теперь это уже неважно. Теперь мы — поколение войны. Теперь лично у нас с Апти есть такая профессия — Родину защищать.