ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Aug. 14, 2019

В науку я попал, можно сказать, случайно. Планов таких не было. Отец мой погиб на фронте, мы с мамой были эвакуированы в Ставрополь, но там попали в оккупацию, жили очень трудно. На всю жизнь запомнил просяной хлеб, который тогда казался мне невероятно вкусным. Спустя многие годы попросил испечь такой же — он оказался ужасной гадостью. А тогда ели всё — даже из сухой травы перекати-поле мама умудрялась делать лепёшки...

На этом фоне соседский мальчик, которого отдали в суворовское училище, казался мне небожителем. В первую очередь потому, что у него была очень красивая форма. Я тоже мечтал о такой. Но мама сказала — нет. Причин не объясняла: потом, мол, поймёшь. И действительно, спустя годы я понял, что это не моё. Да и не дослужился бы я до больших чинов из-за детской травмы руки. Когда потом на военных сборах старшина увидел, как я отдаю честь, хмыкнул: «Ну, Свердлов, до капитана дослужишься, до полковника — нет».

Ген приключений

Отец мой был ортодоксальным коммунистом. И я такой же. Правда, членом партии никогда не был. В какой-то момент, когда меня избрали членом-корреспондентом Академии наук, было довольно сильное давление, чтобы я вступил в партию. Но я отказался. Почему? Многие процессы, которые шли тогда в КПСС, мне казались неприемлемыми. Но я никогда не был в конфронтации с властью и считаю, что революционные пути неправильные. Вообще, не думаю, что скандал — это способ решения проблем. Я всегда ищу компромиссы, стараюсь понять собеседника.

Но по своим убеждениям я коммунист.

Считаю, что было колоссальной ошибкой разрушение Советского Союза. И эта ошибка ещё будет нам отливаться. Ещё большей ошибкой стала попытка перенести американский образ жизни на российскую почву. Когда-то, на заре перестройки, когда все были увлечены играми в демократию, я предостерегал от того, чтобы брать за образец и переносить сюда американские стандарты. Рассуждал с чисто генетической точки зрения. Я в последние годы увлекаюсь генетикой поведения, это, если хотите, моё научное хобби. Я не работаю над этим экспериментально, но теоретически занимаюсь усиленно.

Так вот, как создавалась американская популяция? В Америку каждый ехал индивидуально. Никакие команды не сколачивались, никто не рассчитывал ни на какого лидера, каждый полагался только на себя. Если удавалось купить нож и накопить деньги на корабль, то он ехал с этим ножом и с этими деньгами покорять Америку. Всякими правдами и неправдами выживал за счёт того, что проявлял инициативу, хваткость, храбрость, изобретательность. Вся американская конституция подстроена под таких людей. Она поддерживает инициативу, хваткость и индивидуализм.

Если посмотреть, как устроена система внедрения изобретений в США, то мы увидим, что пара университетских работников может получить приличные деньги под идею. На то, чтобы показать, как эта идея работает. И если она работает — то ещё более приличные деньги. Так поддерживают эффективных менеджеров.

Понятно, что с такими нравами все бы перебили друг друга. Но в какой-то момент люди поняли, что так жить нельзя, и стали выбирать шерифов. Кто такие шерифы? Авторитеты, которые никаких законов не знали, судили по справедливости. Одно время искали ген, кодирующий такое свойство личности, как «novelty seeking» — поиск нового, стремление к новому. Думаю, что если такой ген существует, то американская популяция максимально обогащена людьми, обладающими этим геном. Они ищут новое. Они ехали за новым. Они проявили инициативу.

Если же посмотреть историю государства российского, то здесь прямо противоположная тенденция. Васька надул дыма в меха и спрыгнул с колокольни. Он изобрёл воздушный шар! За это его высекли на конюшне, чтоб он впредь не высовывался. У нас это было всегда, и сейчас не меняется. Это очень устойчиво. Можно сказать — генетически заложено. Кто-то высовывается, и его подрезают. Исключения есть, но их крайне мало. И как на такой почве будут процветать американские нравы? Возможен только один вариант — возникают «пузыри», которые всех обворовывают и обогащаются. А все остальные боятся высовываться.

«Новые русские» как подобие раковой клетки

Я ещё в начале перестройки сказал, что

«новые русские», которые тогда только

начали заявлять о себе, проделывают путь

раковой опухоли. Ведь что делает раковая

клетка? Она отделяется от нормальных кле-

ток и начинает самостоятельную жизнь. Она

стягивает себе все ресурсы, размножается,

наслаждается свободой за счёт организма

и в конце концов убивает его. Но, убив ор-

ганизм, она умирает вместе с ним. Она не

предвидит последствий своей свободы.

Свобода должна иметь ограничения, а рако-

вая клетка — это свобода без ограничений.

У нас какое-то время свобода была совер-

шенно без ограничений. А это приводит к

печальным последствиям.

Я по-прежнему считаю, что сама комму-

нистическая идея — это идея единственно

правильная. Дело в том, что траектории

развития человеческого общества очень ог-

раничены. И коммунистическая идея — это

идея сдержанного контролируемого пот-

ребления. Хотя социалистическая идея мне

более близка: от каждого по способностям,

каждому по труду. А коммунистическая идея

в той интерпретации, которую она получила

(от каждого по способностям, каждому по

потребностям), всегда казалась мне не-

сколько экстремистской.

При этом я никогда не говорил, что нам не

показана демократия. Показана, но с учётом

наших особенностей. Демократия предпо-

лагает очень строгую дисциплину и систему

контроля. Либертарианская идея — это идея

вседозволенности, власть толпы. Что хочу,

то и делаю. У нас же происходит охаивание

основного демократического принципа:

свобода — это осознанная необходимость.

Полагают, что это первым сказал Спиноза. За

ним повторяли Гегель, Энгельс, Маркс и Ле-

нин. Этот тезис остаётся всегда актуальным,

хотя как его только не высмеивают, как только

не переделывают. Но лозунг-то верный. Ты

свободен тогда, когда знаешь, как поступить,

чтобы не погибнуть. Если ты этого не знаешь,

то ты находишься в опасности.

Учиться, учиться и учиться

Мама всё время повторяла: «Папа хотел,

чтобы ты учился!» Пришлось учиться. Поехал

покорять МГУ. Я хотел поступать только на

физфак, чтобы стать ядерным физиком.

Но туда меня не приняли — не хватило

одного балла. Думаю, сыграла роль нацио-

нальность и то, что был на оккупированной

территории, хотя мне было тогда пять лет. А

маму долгие годы таскали в компетентные

органы, выясняли, чем мы занимались в

оккупации.

В общем, в МГУ я не прошёл и отправился

в райком комсомола, где попросил напра-

вить меня на какую-нибудь трудную работу.

Так я стал рабочим Мосподземстроя, до-

служился до четвёртого разряда и многому

научился. Мы прокладывали подземные

коммуникации, и это стало для меня мощ-

ной школой жизни. Потом я каждое лето

отправлялся на какие-то стройки, так что

рабочие навыки сильно пригодились. У меня

даже есть медаль за освоение целинных и

залежных земель.

А уже в более взрослом возрасте, когда

обзавёлся женой и ребёнком, летом ездил

не на комсомольские стройки, а на «шабаш-

ки» — зарабатывать деньги, в Якутию. Там

лето — единственный сезон, когда можно

что-то строить. И со всех концов страны

туда сбегались «шабашники». Можно было

заработать очень хорошо, но для этого ты

должен день и ночь вкалывать.

Оттуда у меня множество ценных ка-

честв. Например, иммунитет к комарам. До

этого я боялся комаров, а теперь они мне

совершенно не страшны. Никаких следов

не остаётся. Там комаров — тучи. И вот ты

стоишь с молотком или с топором, колотишь,

а тебя облепили со всех сторон комары,

слепни, мошка, кусают нещадно, и если ты

будешь от всего этого отбиваться, то ничего

не сделаешь. Ты колотишь, тебя жрут. По-

том разогнёшься, проведёшь рукой, а с неё

кровь струёй.

Таким образом за две ездки я заработал

на кооперативную квартиру, где живу до сих

пор. Когда стал членом Академии наук, мне

предлагали элитную квартиру в Новых Черё-

мушках. Поехал, посмотрел на эту роскошь,

но мне не понравилось. И я отказался.

Химия и жизнь

Если вернуться в молодость, то в МГУ со

второй попытки я всё же поступил, но на

химфак. Так случилось, что на физфак надо

было сдавать уже несколько иные экзамены,

а я к такому повороту был не готов. У меня

была серебряная медаль. Серебряная, а не

золотая только потому, что у меня всегда

был жуткий, куриный почерк. Собственно, он

таким и остался. Мне не поставили «пятёрку»

за сочинение именно по этой причине: да, от-

личный слог, ошибок нет — но разобрать же

ничего нельзя! И поставили «четыре».

Думаю, ужасный почерк — это наслед-

ственное. У мамы был такой же. Из-за этого

она переквалифицировалась из учитель-

ницы русского и литературы в учительницу

математики. Существуют гипотезы, что

плохой почерк — признак гениальности,

кто-то считает — неорганизованности…

Как известно, на анализе почерка строится

целая дисциплина — графология. Никаких

научных доказательств тут нет, все теории

притянуты за уши. Однако ж, если бы не

почерк, я имел бы золотую медаль. А с ней

мог пройти на физфак. Но не сложилось. А

на химический прошёл — и никогда об этом

не пожалел.

Надо сказать, в моей жизни очень часто

всё получалось не так, как я хотел, — но в

конечном счёте для меня это оказывалось

лучше. Не знаю, почему так получается.

В Бога я не верую, в то, что меня ангелы

охраняют, тоже, вообще ни во что не верю,

кроме самого себя, но вот такая удивитель-

ная закономерность.

Жил довольно долго в общежитии, и

это тоже стало школой жизни. Я и сейчас

так живу. Больших богатств не накопил,

хотя зарабатывал довольно прилично. Но

всегда кому-то отдавал деньги на разные

нужды. Кому-то надо лечиться, кому-то

детей одеть. Принципы поведения такие

же — общежитейские. Это, если хотите,

моя философия.

Путь в науку

Если бы я стал заниматься ядерной физи-

кой, как мне хотелось, то некому было бы всё

это вспоминать. Учась на химфаке, я созна-

тельно пошёл на радиохимию — чтобы быть

ближе к ядерной физике. Радиохимия — это

почти что ядерная физика. Я мечтал уехать

работать на ядерном реакторе. У меня уже

была семья, я был аспирантом, получал 78

рублей, и этого не хватало катастрофиче-

ски. А там сразу платили большие деньги и

квартиру давали. Но опять же неподходящей

оказалась моя национальность. Не взяли! Я

огорчался страшно. Однако ребят, которые

туда попали, — а я им завидовал, — давно

уже нет. Многие ушли совсем молодыми.

Когда я оканчивал аспирантуру, меня в

очередной раз не взяли в закрытое заведе-

ние, где я рассчитывал получать приличные

деньги. И тут как раз уезжает в Сибирь мой

лучший друг, однокурсник Миша Грачёв —

выдающийся человек и учёный. Я недавно

к нему на восьмидесятилетие ездил. Он

сейчас живёт в Иркутске, долгое время был

директором лимнологического института.

Они охраняют и изучают Байкал.

В Москве он работал в Институте химии

природных соединений, в лаборатории

замечательного учёного Николая Констан-

тиновича Кочеткова. А тогда было такое

правило — если уходишь, приведи себе

замену. Просто так написать заявление об

уходе считалось неэтичным.

Он узнал, что я на бобах, приходит: Женя,

вот замечательная лаборатория. Я спра-

шиваю: сколько там платят? 98 рублей. Я

поморщился, но деваться было некуда. И

пошёл.

Таким образом, казалось бы абсолютно

случайным образом, я попал в научную

сферу, в которой с тех пор и пребываю.

И опять мне повезло, что не взяли туда,

куда я хотел. Я считал себя неудачником

и бедолагой, что буду получать 98 рублей.

Но если бы пошёл в закрытый институт, то

в лучшем случае сейчас был бы на пенсии

доктором наук, может быть, профессором,

но не более того, потому что там некуда

развиваться. Это технологические работы,

а не научные исследования. Я же попал в

настоящую науку.

Генная инженерия — что это такое

Директором института тогда был Михаил

Михайлович Шемякин. А Кочетков, в лабо-

раторию которого я пошёл вместо Миши

Грачёва, был заместителем директора.

Институт тогда находился на улице Вавило-

ва, на фронтоне у него написано: Институт

горного дела. Это жёлтый дом с колоннами.

Там было два института. Если лицом к нему

стоять — с левой стороны Институт радиа-

ционной и физико-химиче-

ской биологии. Директором

его был Владимир Алексан-

дрович Энгельгардт, вы-

дающийся учёный. Теперь

это Институт молекулярной

биологии им. В. А. Энгель-

гардта. Справа был Институт

химии природных соедине-

ний, который теперь стал

Институтом биоорганиче-

ской химии им. Шемякина

и Овчинникова. А Института

горного дела, который был

там обозначен, не было.

Никита Сергеевич Хрущёв

справедливо рассудил, что

институты, такие как горного

дела, должны быть там, где

горные дела. А в Москве ни-

каких горных дел нет. И его куда-то пересе-

лили. Дом освободился, в нём поселились

два новых института. Это было время, когда

с диктатом Лысенко в биологической науке

только что было почти покончено и органи-

зовывались соответствующие институты. Я

там быстро прижился. Те знания, которые

получил на радиохимии, на химии, чрез-

вычайно пригодились. Я свободно владел

математическим аппаратом, чего мало кто

умел в той среде, куда я попал. Это давало

мне значительное преимущество.

Сейчас в этом институте я остаюсь глав-

ным научным сотрудником. Созданной

мной лабораторией уже не руковожу, но

оставил учеников. Лаборатория называлась

на протяжении своей истории по-разному.

Создавалась она как лаборатория биотех-

нологии нуклеиновых кислот. Тогда только

начиналась генная инженерия. И Юрий Ана-

тольевич Овчинников поручил мне создать

лабораторию, которая бы занималась этим

направлением. Я взялся за дело. Мне это

было интересно, поскольку дело оказалось

совершенно новым. Можно было вставлять

гены человека в микроорганизмы и получать

какие-то новые медицинские препараты.

Прошло время. Я уже создал лаборато-

рию, у нас были определённые успехи. К

этому времени мы сделали какие-то про-

стенькие генно-инженерные препараты. И

вот Овчинников опять вызывает меня и гово-

рит: «Женя, ты будешь делать интерферон».

А я же не биолог. Это я сейчас немножко

в биологии разбираюсь, да и то, если го-

ворить серьёзно, биология — настолько

сложная наука, что я где-то в самых верхних

слоях плаваю. Тогда же я был настолько

дремуч, что не знал, что такое интерферон.

В то время на этот препарат возлагались

большие надежды. У нас его ещё не было.

Я честно признался, что не в теме. Он

отвечает: «Ну, иди и читай, узнай, что это

такое». Я пошёл, почитал и пришёл в ужас.

Вернулся к нему и говорю: «Юрий Анато-

льевич, мы не сможем этого сделать, мы

находимся в самом зачаточном состоянии,

и это очень сложная работа. У нас нет для

этого условий». «Если у нас нет условий, то

езжайте туда, где они есть», — ответил он.

Намёк был очевидный. Туда я ехать не хотел.

И стал решать эту проблему.

В результате мы сделали интерферон.

Сложно было, ведь мы всё делали впервые

в России. А тогда ещё были барьеры, и по-

ехать на Запад поучиться, как сейчас, было

нельзя. Всё было закрыто патентами и

ноу-хау. Мы всё осваивали с нуля, сами — и

освоили. И выпустили препарат, который

назвали реаферон. Он до сих пор прода-

ётся в аптеках. За него я, Володя Дебабов,

теперь академик и научный руководитель

Института генетики и селекции промышлен-

ных микроорганизмов, и ещё два человека

получили Ленинскую премию. Это была

вполне заслуженная награда. Мы проби-

ли, можно сказать, брешь, и дальнейшие

работы такого типа двигались по уже про-

топтанной тропе. Все методы были понятны,

все системы проверки на безопасность, на

эффективность были освоены.

Потом пошли работы по гормону ро-

ста. Его создавал Константин Георгиевич

Скрябин, теперь академик и выдающийся

человек. Но это уже было легче, потому что

использовались всё те же технологические

приёмы. И наши следующие препараты (а

мы сделали тогда много разных препара-

тов) создавались на основе предыдущих

разработок.

Заг раница нам не помог ла

Но как раз в это время разразилась пере-

стройка и ускорение. И все эти препараты

легли на полку, кроме реаферона, который

успел проскочить до этого. Идеология была

тогда такая — нам ничего не нужно, заграни-

ца нам поможет, мы будем там всё покупать.

Мы превращались в страну третьего мира,

где образование никому не нужно. И боль-

шая наука не нужна. Потому что всё есть

за границей. И наши специалисты должны

уметь читать чертежи с тем, чтобы собирать

купленные там приборы, читать методички,

чтобы по ним создавать препараты. Мы

угробили тогда фармацевтическую про-

мышленность. Всю технологию погубили.

Обидно — не то слово.

Что было делать? Конечно, я мог вспом-

нить свои рабочие навыки. Иногда даже

думаю, что для меня лучше было бы быть

трубопроводчиком. Чем отличается жизнь

трубопроводчика от жизни учёного? Трубо-

проводчик проложил трубы и пошёл спать.

По дороге он может зайти выпить или, если

он более культурный, может в театр сходить,

на концерт.

Для нашего брата это всё закрытые до-

роги. Нет, я, конечно, тоже могу выпить,

сходить на концерт, но на концерте я буду

думать не о том, что на сцене происходит, а

о каких-то своих вещах. Даже если я выпью

с друзьями — мы будем спорить о научных

истинах. Не знаю, хорошо это или плохо. С

одной стороны — хорошо, с другой сторо-

ны, мой культурный бэкграунд с приходом

в науку уже не расширялся. То, что я успел

прочесть, будучи школьником и студен-

том, — это весь мой культурный багаж. А

потом я уже никак не развивался. Недавно я

ехал на дачу в машине, и у меня было вклю-

чено радио, на котором читают книги. Хоро-

шо читают. Хорошие книги, которые я любил

до того, как стал заниматься наукой.

И вот читают «Анну Каренину», один из

драматических эпизодов — Вронский на

скачках упал с лошади, и Анна переживает,

ей хочется туда броситься, она места себе

не находит, а я всё это слушаю и думаю:

какой примитив!

И так абсолютно вся художественная

литература. Вся, без исключения. Мне ин-

тересна только научная литература. Если

я что-то смотрю или читаю, то лишь что-то

очень лёгкое — такое, что мозги в это никак

не вовлекаются. Акунина, допустим. Там

не надо переживать, задумываться над

правильностью или неправильностью фило-

софских концепций автора. Я не могу также

читать книги, где сюжет тяжёлый. Допустим,

раньше я любил Ремарка. Это всё траги-

ческие вещи. Я себе не могу позволить их

читать, чтобы не тратить себя, свои эмоции

на что-то другое кроме науки. И я не пред-

ставляю себе, как бы жил по-другому.

Та ргетные препараты

обречены на неуда чу

В последние годы я пытаюсь заниматься

проблемой рака и способами его лечения.

Я всё-таки химик и начинал работу в той

области, в какой я работаю, с исследования

молекул. Тогда зарождалась молекулярная

биология и молекулярная генетика. Боль-

шое поколение лекарств было создано

на этой идеологической молекулярной

основе. Мы изучали отдельные молекулы

с разных сторон, пытаясь их использовать

для терапевтического воздействия. Начали

создавать так называемые таргетные пре-

параты.

Но уже в 2011 году я написал, что мо-

лекулярные противораковые таргетные

препараты обречены на неудачу. Все тогда

кричали: вот, мы живём в новую эпоху,

потому что у нас появилась таргетная

молекулярная терапия, и ведущие учёные

мира всячески их пропагандировали. Я же

написал, что этот подход применительно к

раку принципиально обречён. Меня никто

тогда не слушал. Но действительно, только

два таргетных препарата вошли в практику

более или менее успешно, а остальные по-

терпели полную неудачу.

Дело в том, что рак — это не то, что о нём

большинство людей думает сейчас, а в то

время думали все. Считали, что раковая

клетка получила мутацию, она пошла по не-

правильному пути. Сошла с ума, как говорят.

Начала неограниченно делиться, давать

метастазы и так далее. И мы, молекулярщи-

ки, должны увидеть, какие изменения в ней

произошли, и на эти изменения направить

терапевтический удар. Тогда, дескать, всё

будет хорошо. Мы убьём клетки, в которых

произошли эти изменения. Идея была как

раз в том, чтобы не весь организм подвер-

гать агрессивному воздействию препара-

тов, а бить точечно.

Но раковая опухоль оказалась много хит-

рее и сложнее. Это оказалась живая систе-

ма, где работают не только раковые клетки.

Вместе с ними работает много других кле-

ток, совсем не раковых, но раковые клетки

их к себе приспосабливают. Они делают их

своими рабами, подчиняют, эксплуатируют.

И они образуют единую сложную систе-

му, которая не просто состоит из многих

компонентов. Например, песчаная куча,

которая состоит из большого количества

песка, — это не сложная система. Сложной

система становится с того момента, когда

её компоненты начинают взаимодейство-

вать друг с другом. Песчинки не взаимо-

действуют друг с другом. А вот множество

разных клеток, не только раковых, но и так

называемых стромальных, которые вокруг

раковых клеток группируются, — взаимо-

действуют друг с другом.

Взаимод ействие

значит изменение

Само понятие взаимодействия означает

изменение. Эти изменения не аддитив-

ны — то есть они не являются суммой одной

и другой клеток. Рождается нечто новое.

Новое качество. Это называется emergent

properties — возникающие свойства. И мы

не можем предсказать, какие свойства

возникнут.

Самый простой пример — вода. Если

спросить школьника, из чего состоит вода,

он ответит: из водорода и кислорода, фор-

мула воды H2O. Но вы никакими расчётами

не сможете предсказать свойства воды.

Водород и кислород — оба газы, а вода —

жидкость. Вы не сможете предсказать, что

у неё есть поверхностное натяжение, не

сможете предсказать её плотность, тем-

пературу кипения, то, что она может давать

разные формы при замерзании — лёд или

снежинки, причём у этих снежинок будут

совершенно разные свойства. Вот это

всё — непредсказуемые свойства, возни-

кающие из-за взаимодействий составных

частей. Ровно то же самое происходит

с раком. Он состоит из вполне понятных

клеток, и каждую из них по отдельности

мы можем достаточно хорошо изучить. Но

когда они начинают взаимодействовать,

появляются новые законы, которые нам

непонятны. Это то, что сейчас меня инте-

ресует. Как они работают? Как поступать с

такими системами?

Двух одинаковых раков не существует

Раковые клетки даже без всех этих взаи-

модействий — штука хитрая. Они постоянно

меняются. Мы говорим: разделились клетки

и получились из одной две. Но на самом деле

это уже две разные клетки, и они отличаются

друг от друга и от той клетки, которая по-

делилась. Причём эти отличия — мутации —

возникают случайным образом. Каждый рак

индивидуален. Двух одинаковых раков не

существует. У каждого человека свой рак.

И в этом сложность. Из-за этих возникаю-

щих свойств мы не можем предсказать, на

какого пациента препарат подействует, а

на какого нет.

Да, сейчас научились делать молекуляр-

но-генетическую диагностику опухоли, и в

некоторых случаях это приводит к положи-

тельным результатам, поскольку позволяет

подобрать индивидуальное лечение. Одна-

ко и тут возникает сложность. Дело в том,

что биопсию берут сегодня, а завтра она

уже другая. Рак — это постоянно меняюща-

яся система. Вы стали на неё действовать

тем препаратом, который подобрали. И он

может оказаться действительно эффек-

тивным. Вот, думаете вы, победа! Вы уни-

чтожили раковую опухоль!

Но любая диагностика основана на опре-

делении свойств большинства клеток. Она

не учитывает некоего меньшинства, которое

наверняка там существует. А это меньшин-

ство может оказаться устойчивым к тому

препарату, который вам рекомендуют.

Всего несколько клеток, которые оказа-

лись устойчивыми к этому воздействию,

через короткое время начнут размножаться,

дадут рецидив, и это весьма частая при

раке вещь. Этот рецидив к данному ле-

чению будет устойчив. Вы делаете новую

диагностику опухоли, чувствительной к

другому препарату. Но вы никогда не мо-

жете в этой сложной системе определить

меньшинство клеток, которые при лечении

выживают. Проходит какое-то время, и

опять рецидив.

Думаю, единственно правильный под-

ход — воздействовать на опухоль не как на

раковые клетки, а как на целый организм.

Убивать всю систему. Нужно разрушить

взаимодействие клеток, их надо разобщить.

А вот как это сделать, я пока не знаю. Сей-

час мы как раз над этим думаем. Надеюсь,

что к нам присоединятся медики. Нужна

хорошая модель, в которой было бы доста-

точное количество доступного для анализа

материала.

Мобилизова ть имм унитет

Надо сказать, в терапии рака за послед-

ние пять-шесть лет произошёл совершенно

фантастический прогресс.

Рак взаимодействует с иммунной систе-

мой. И он её обманывает. Он вырабатывает

молекулы, которые взаимодействуют с

клетками иммунной системы, заставляют её

быть пассивной и не воспринимать раковые

клетки как чужеродные.

И вот появилась иммунная check-point-

терапия, когда восстанавливают иммунную

систему так, чтобы она работала против

раковых клеток. Блестящая работа! В

прошлом году за неё дали Нобелевскую

премию (см. «Наука и жизнь» № 11, 2018 г. —

Прим. ред.). С помощью антител сумели

для двух случаев разрушить взаимодей-

ствие, которое происходит между раковыми

клетками и клетками иммунной системы,

что приводит к ингибированию иммунной

системы. Если разрушать, разрывать эти

связи, тогда иммунная система вновь на-

чинает работать.

Идея прекрасная. Она демонстрирует,

что надо направлять удар именно на вза-

имодействие. В данном случае — на взаи-

модействие иммунной системы с раковыми

клетками. А ведь там ещё куча других взаи-

модействий. Недостаточность этого подхо-

да заключается в том, что метод прекрасно

работает только для небольшой части паци-

ентов. А остальные не поддаются.

Почему — об этом речь уже была. Опу-

холь очень разнообразна. А мы делаем

таргетную терапию. Таргет — это мишень.

Но опухоль полна движущихся мишеней.

Мы стреляем по движущимся мише-

ням. Выбрали две мишени. И вот итог: в

одном случае 18% пациентов прекрасно

реагируют, а остальные нет. В другом

случае — 38% пациентов прекрасно ре-

агируют, но остальные нет. Однако с по-

мощью этого метода мы впервые поняли

главное: рак можно лечить. Да, побочные

эффекты — чудовищные. И вылечивают не

всех. Но в принципе это возможно. Я сей-

час как раз занят тем, чтобы найти более

универсальные и менее токсичные способы

лечения. В лаборатории, на мышках, мы

уже пытаемся что-то делать. У нас много

планов. Хотим расширить исследования,

подключить Курчатовский институт с его

мощными возможностями. Надеюсь, всё

получится.

Ра к — эво люционная болезнь

Удастся ли когда-нибудь полностью побе-

дить рак? Великий учёный Альфред Кнудсон

сказал: «Пока есть мутации, будет и рак».

А мутации есть всегда. И в тех органах, в

которых эти мутации происходят чаще,

рак возникает чаще. Мутации происходят

неравномерно — в тканях, где метаболизм

быстрее, они идут интенсивнее. Сейчас учё-

ные из США показали строгую пропорцио-

нальность между скоростью возникновения

рака тех или других органов и скоростью

мутации в них.

Раком болеют все животные. Рак везде-

сущ. Это болезнь многоклеточных организ-

мов, эволюционная болезнь: для того, чтобы

долго жить, организм должен самообнов-

ляться. Верхний слой кожи слезает, волосы,

кости растут. Одни клетки гибнут, другие

образуются. Но самообновление означает

деление клеток, а при каждом делении

возникают непредсказуемые мутации, и

некоторые из них инициируют рак.

О борьбе с раком и необходимости побе-

ды над ним не раз говорили американские

президенты, сейчас заговорили и у нас.

Даже сроки назначали, когда рак будет

уничтожен. Войны с раком объявляются с

завидной регулярностью — и всякий раз

они заканчиваются нашим поражением.

Почему?

На мой взгляд (и этой точки зрения при-

держиваются многие учёные), успешная

борьба с раком возможна лишь одним

способом: сделать так, чтобы он не развил-

ся в убийцу. Здесь поможет только очень

ранняя тотальная диагностика. То есть вся

популяция должна проходить скрининги,

чтобы выявлять рак на той стадии, когда

он ещё не готов к метастазированию, на

стадии так называемой карциномы in situ —

состояния, когда опухоль сосредоточена в

одном месте и ещё не начала расползаться

по организму. Убийца — это метастаз. По-

этому надо обнаружить рак до того, как он

начал порабощать организм. И здесь есть

перспективы.